Нгуен Бонг - Избранное

— Скажи, почему ты не работаешь?

Правда, я знал, после освобождения Лан не раз бывала на собраниях, но от работы отказывалась: у нее, мол, маленькие дети и мать — одинокая старуха. К ней приходили коллеги да и ученики тоже, звали, уговаривали, но она работать не шла. Хотя недавно она сказала мне: если предложат место учительницы, согласится, а нет — останется дома, будет помогать матери выращивать и продавать цветы; не станет народ покупать цветы, так начнет разводить овощи… Глядя на Лан, я понимал: разговоры эти ей давно приелись. Но все же, при каждом удобном случае, советовал: ходи на собрания, берись за любую работу; поваришься в гуще жизни — узнаешь ее как следует, да и внесешь свой вклад в дело революции. Но она знай себе отмалчивалась. Я понимал, душу ее гнетет тяжкое бремя.

Вот и теперь она промолчала, потом протянула мне свою рюмку.

— Налей-ка еще.

— Зачем ты столько пьешь? — спросил я, но поднял бутылку. Налил ей. Потом себе.

— Успокойся, — сказала она, — где мне с тобой тягаться, целую бутылку сразу я не выпью. Хотя, бывает, одна выпиваю полбутылки. — Осушив рюмку, она поставила ее на стол и, глядя на меня, вздохнула: — Не сердись, выслушай… Да, я выросла здесь, на Юге, но была девушкой чистой и верной… Мама рассказала мне про уговор между нашими отцами. Но я, как ни старалась, не могла представить, какой же ты. Я и родителей твоих не видела ни разу. Спросила маму, она рассказала и про них, как наши семьи жили вместе в Хоада. И все-таки представить тебя я была не в силах. О, как далеко ты был от меня!.. Я знала от мамы, что отец твой — участник Сопротивления, а тебя переправили на Север… Что мой отец работал на революцию, его пытали в тюрьме и после этого он заболел и умер. Я безумно жалела папу, думала о твоем отце, о тебе, преклонялась перед вами. Но мне казалось невероятным, чтобы их уговор стал реальностью. Нет, я не могла вообразить тебя… своим мужем. Мой муж, думала я, не может быть революционером. Разве сама я способна стать подпольщицей? Да мне это не по силам… Конечно, я училась и старалась вовсю, чтобы сдать экзамены, получить работу и выйти замуж за такого же человека, как я. Нет-нет, не за какого-нибудь там чинушу или важного офицера, — лишь бы нам хватало на жизнь и мы могли вырастить детей. О большем я не мечтала… Ты был на Севере, ты стал революционером, и меж нами легла пропасть… Не сердись, но так мне казалось тогда. И поэтому, едва мне пришло время любить, чувства мои устремились куда-то прочь от тебя. Я получила тогда диплом бакалавра здесь, в Далате, и уехала учиться дальше в Сайгон. Там я познакомилась с Лыонгом, он тоже был приезжий, только из Нячанга. Он учился на последнем курсе коллежа. Мы полюбили друг друга. Любовь, истинная, чистая любовь овладела всем моим существом. Наконец он окончил коллеж, и мы решили, что он должен съездить в Далат к маме — просить моей руки. Но тут ему предложили поехать учиться в Канаду. Он не знал, как быть, совсем уж было отказался от поездки. Я настояла на его отъезде. Могла ли я из эгоизма повредить любимому человеку? Время, оставшееся до его отъезда, было самым счастливым и самым печальным для нас. Мы не расставались ни на миг; вместе гуляли, вместе смеялись и плакали. Я заботилась о нем, обо всех его делах — вплоть до мелочей. Ведь он был таким непрактичным. Сама выбирала для него костюмы, обувь, сорочки, даже галстуки. Связала ему свитер, перчатки. В день его отъезда я плакала с самого утра. Он еще колебался. И даже в аэропорту Таншоннят перед самым отлетом то и дело твердил: «А может, мне лучше остаться?..» Я прильнула к нему, потом сама подтолкнула к выходу на посадку. Когда самолет взлетел, я упала без чувств, друзья Лыонга подхватили меня. Они увезли меня домой, а там лишь, в одной из комнат, которые они снимали, я пришла в себя. Проплакала весь день… Наверно, друзья Лыонга сочли такое проявление чувств признаком слабости, инфантильности. Любовь для них сводилась к одной только плотской близости. Но я… Нет, наша с Лыонгом любовь была настоящим, большим чувством, я никогда не забуду ее.

Все это Лан выпалила единым духом. Голос ее, вроде, звучал искренне; однако мне послышалось нечто нарочитое, недосказанное. Она замолчала. Но я, хоть мне и стало как-то не по себе, понимал: она все еще во власти заблуждений и предрассудков. И тем не менее мне было жаль ее. Будь она моею сестрой, я прижал бы ее голову к груди, погладил ее, приласкал. О, как я клял в душе черный, бесчеловечный режим, разбивший мечты — чистые, бесхитростные мечты — стольких людей и их надежды на счастье.

— А Лыонг? — спросил я, — где он сейчас?

Она протянула свою рюмку.

— Налей мне еще.

Тут уж я твердо решил остановить ее:

— Нет-нет, довольно. Я и сам не хочу больше пить.

Взяв бутылку, я собрался спрятать ее под стол.

— Нет, погоди! — заупрямилась она. — Выпей еще и мне налей тоже.

Выражение глаз и голос ее, сам не пойму отчего, заставили меня смягчиться. Я уступил и наполнил наши рюмки. Мы выпили. Поставив рюмку на стол, Лан, не дожидаясь повторенья моего вопроса, сказала:

— Лыонг до сих пор там, в Канаде. Закончил университет и остался там. Говорят, вступил в общество вьетнамских эмигрантов, они выступали в поддержку вьетко… [40] Вьетконг — сокращение от слов «вьетнамский коммунист»; сайгонская и западная пропаганда называли так участников освободительного движения на Юге, а в собирательном смысле — и само движение в целом. ах, позабыла, в поддержку революции. Ему бы здесь этого не простили. Но я перестала и думать о нем. Вытеснила, изгнала его из памяти; да я умерла бы от одной мысли, что он вернулся и мы вдруг встретимся. Не правда ли, люди часто опасаются того, что кажется им слишком прекрасным? А может, они боятся, как бы на поверку оно не оказалось низменным, недостойным? Ты-то сам как считаешь?

Она смотрела мне прямо в глаза. Я, не поняв сразу, к чему клонятся ее вопросы, забормотал с вымученной улыбкой:

— Да брось ты эти заумные мысли. Во время таких колоссальных перемен в обществе нужна выдержка, спокойствие…

Но она покачала головой, как бы не желая слушать дальше, и сказала:

— Позволь, я продолжу, а ты послушай.

Сама взяла бутылку, налила мне и себе. У меня не хватило духу удержать ее за руку. Я только вздохнул, говоря:

— Ты не должна так много пить. И сам я больше не хочу.

Она подняла рюмку, осушила ее, облизала губы и, не глядя на меня, сказала:

— А потом было вот что. До отъезда Лыонг снимал квартиру вместе с тремя приятелями. Друзья отдали мне его ключи и сказали: захочешь побыть здесь — приходи в любое время. С тех пор я часто заходила туда, садилась на кровать Лыонга и плакала, вспоминая каждую минуту, когда мы были вместе, каждое слово, каждый его жест. Однажды меня застал там Фыок, друг Лыонга — студент-медик. «Давай, — предложил он, — сходим погуляем — отвлечешься немного, развеешься». У меня и впрямь камень лежал на сердце, и я согласилась. Потом лишь я поняла, как он коварен и ловок; но тогда меня тронуло его участие и преданность Лыонгу. Он окружил меня вниманием и заботой, всячески старался развлечь, утешить. Как-то, полгода спустя, пригласил вечером в больницу, где проходил тогда практику. И там, в кабинете Фыока, я упала в его объятия…