Клэр Фуллер - Горький апельсин

– Извини, Фрэн. Я тебя шокировала. Я-то думала, ты догадаешься. Я вот догадалась. Мы были в Ирландии, ехали на его машине, и он сказал, что ему надо вернуться в Англию, что он не может тут со мной оставаться. Стекло запотело, и я написала на нем «жена», и он очень рассердился и стер это слово, а потом сказал, что пытается добиться развода, но это трудно.

– Он остался с вами и с вашей матерью, когда у него сломалась машина?

– В тот раз он провел у нас три дня и три ночи. Сначала мистер Бирн выяснял, что там сломалось, потом заказал деталь, потом надо было ждать, когда ее привезут, потом ставить. Дермод устроил так, чтобы к нам явился отец Крег, когда Изабель не было дома. Между прочим, это Дермод научил меня молиться по четкам, водил меня к причастию и к исповеди, рассказывал мне все эти католические истории, пока я сидела рядом с ним за кухонным столом. Изабель знала, но делала вид, что не знает. Ее воспитали протестанткой, но мне разрешалось выбирать. И мне понравилось католичество. Мне оно до сих пор нравится, с ним я четко понимаю свое положение. Но в школе меня звали протестанткой, хотя я учила катехизис вместе со всеми. И Падди меня тоже так называл.

Мне пришлось сидеть напротив отца Крега у нас в задней гостиной и выслушивать, что я неблагодарная, что я – бремя и для матери, и для Господа, что хорошие девочки не убегают в Дублин. Ради визита пастора Дермод повесил то единственное изображение Христа, которое у нас было в доме. Только вот оно ничем не напоминало все эти священные картинки, которые висели дома у моих друзей, – там, где из груди Иисуса вырывается пламя и он выглядит таким грустным и жалким, или там, где он держит на ладони свое сердце. Нашу картину нарисовал какой-то испанский живописец, забыла кто. Конечно, это был не подлинник, а копия. Иисус на кресте был какой-то хулигански-красивый. И выглядел как самый настоящий человек, из ладоней и ступней которого идет самая настоящая кровь. На нем была только узенькая белая повязка вокруг пояса. И вот я сидела там, в задней гостиной, и отец Крег все говорил и говорил, и я отвечала: «Да, святой отец. Простите, святой отец». И все это время смотрела вверх, на картину, и представляла себе, что это лицо Питера, а не Христа, и что я помогаю ему спуститься с креста, и ложусь рядом с ним, и вдруг оказывается, что на этой повязке нет никаких узлов, и она просто соскальзывает.

Она явно сказала это, чтобы меня шокировать, и меня это действительно шокировало. Я уже начинала понимать, что Кара часто так поступает. Но тогда я не знала, что она нарочно устраивала так, чтобы каждое новое скандальное откровение или действие было еще более возмутительным, чем предыдущее. Она засмеялась при этом воспоминании, а я, чтобы спрятать разгоряченное лицо, взяла скатерть с завернутой едой и стала ковырять узел.

– После этого я мало времени проводила дома, – продолжала Кара. – Я не могла видеть, как Изабель строит глазки Питеру, как он позволяет ей выигрывать в шашки из вежливости. Я брала с собой итальянско-английский словарь и уходила на высокий берег реки, чтобы поучить новые слова. Там-то Питер меня однажды и нашел – я занималась под зонтиком. Кажется, я уже добралась до буквы C: corsetto, corsia [19] Проход, полоса движения, больничная палата ( ит .). … Уже забываю слова. Он забрался ко мне под зонтик, и я его научила значению слова corteggiatore , хотя в словаре до него было еще далеко. Это означает «воздыхатель», «любовник». Я не уверена, что он понял намек. В жизни не встречала такого наивного мужчины. Но мы сидели на камне час или даже больше, болтали о моих планах удрать, об Италии, где он никогда не был, о Франции, где он был. А потом он сказал, что машина в порядке и он уезжает, и я подумала: может, он специально меня отыскал, чтобы попрощаться? Мы пошли домой под дождем, и только когда добрались до Килласпи, он убрал в сторону зонтик, и мы увидели, что у дверей стоит мистер Бирн и вытирает руки о промасленное полотенце, и поняли, что дождь, видимо, кончился еще давным-давно.

Я спросила Питера, собирается ли он покупать наш дом, и он ответил: «Нет, не думаю», и я подумала, что это означает, что я ему не интересна, что он уезжает и не вернется. Но он просто имел в виду, что не собирается покупать дом. Вообще очень легко найти слишком много тайного смысла в том, что Питер говорит. Он отправился собирать вещи, а мне было невыносимо снова торчать на крыльце с Изабель, так что я побежала через поля к Падди.

Он подметал в хлеву. Не помню, о чем мы с ним говорили. Я представляла, как Питер прощается с Дермодом, как он выходит на крыльцо вместе с Изабель, пожимает ей руку, целует ее в щечку. Я мысленно гадала: интересно, спросит ли он, где я, чтобы попрощаться со мной, или даже не вспомнит обо мне? В хлеву я позволила Падди прижать меня к валкам сена, но сама все воображала, как Питер кладет чемодан, с которым он приехал, в багажник машины и садится на водительское место. И как Изабель стучит в окно автомобиля, чтобы снова задержать отъезд. А Падди в это время терся об меня. Мы по-прежнему были одеты. Я сердилась на Питера, глаза у меня были закрыты, но я так и видела, как он заводит свою зеленую машинку, видела, как Изабель стоит на подъездной аллее, а Дермод смотрит из дома. Падди заходился стонами, прижимался влажным ртом к моей шее, и вдруг мне стало это отвратительно, он был отвратителен, и я его оттолкнула. Он закричал, что я нарочно его дразню и разве не все девчонки-протестантки только рады отдаться. Он сунул руку в штаны и поправил что полагается, потом подобрал метлу там, где ее бросил, и спросил: «Какая разница, когда мы это сделаем – сейчас или после того, как поженимся?»

Я выскочила из коровника, обогнула ферму, пробежала через грядки с овощами, которые были у них на задах дома, и оказалась на Хэтчли-лейн. Неслась по ней в отцовских болотных сапогах, а потом так же мчалась по Томастаун-роуд. Зеленый спортивный автомобильчик как раз выезжал из-за поворота. Я думала, такого не будет, во всех историях девушка всегда опаздывает, парень уезжает, – но машина ехала прямо ко мне, и в ней сидел Питер. Лицо у него так и засияло, когда он меня увидел. Я поняла, что он рад. Он спросил, не подбросить ли меня до Килласпи, а я ответила: «Нет, я хочу покататься». Он, похоже, удивился, но я залезла внутрь, и мы укатили куда-то в сельскую глушь. Я рассказала ему историю про святую Бригитту Ирландскую, как ее поили молоком белой коровы, и что ее, Бригитты, череп теперь в Португалии, и что португальцы ведрами таскают к нему воду, и череп обращает воду в молоко. Он засмеялся и сказал, что никогда не встречал таких, как я.

Он остановил машину у ворот поля, и я подумала: «Ну давай, теперь поцелуй меня», но он просто сидел и смотрел на дождь, а окна запотевали изнутри. Я взяла его за руку и положила его ладонь себе на колено, на мои шерстяные колготки, и он сказал: «О, Кара». Меня так трясло, что он спросил, не холодно ли мне. «Может быть, достать вам одеяло из багажника?» – так он спросил. И я засмеялась и сказала ему, что он слишком долго пробыл в Ирландии. А он посмотрел на меня и ответил, что не хочет уезжать, но мне показалось, тут же пожалел о своих словах и снял свою руку с моего колена и сказал, что ему надо не опоздать на самолет в Англию, и потом он довез меня до дому.