Клэр Фуллер - Горький апельсин

Он закрыл за собой дверь и сказал: «Собираетесь замуж за Падди, да?» Или что-то вроде. «За этого подпаска». Казалось, он просто убит горем. Я ответила: «Мне нравятся коровы» – просто чтобы его позлить. Я заявила, что Падди не какой-то там подпасок, что у него будет десять голов скота, когда он унаследует ферму. Хотя в глубине души мне была невыносима мысль, что, если я за него выйду, все мое будущее окажется расчерчено раз и навсегда, я словно бы видела свои ближайшие пятьдесят лет вырезанными в камне. Питер сказал: «Вы будете женой фермера в ирландской деревенской глуши. Что же сталось с вашими мечтами об Италии?» Так он пробил трещинку в этой каменной глыбе, совсем маленькую, но ее оказалось достаточно.

Я спросила, предлагает ли он взять меня, но он не ответил, просто сделал еще один шаг ко мне, и мы поцеловались. Это было в первый раз – там, в кладовой. Он сказал, что у меня вкус сливочного масла и жареной курицы. Мне так страстно хотелось, чтобы мы с ним занялись любовью. Я раздвинула ноги, обхватила его под коленями своими лодыжками и потянула к себе, но тут он сказал: «Не сейчас. Не в кладовке».

Кара поймала мой взгляд и озорно рассмеялась, я подхватила ее смех, и наконец мы обе согнулись пополам, представляя все это и трясясь от хохота, а потом опрокинулись навзничь, на одеяло.

– Мы ничего друг другу не пообещали, – произнесла Кара после того, как мы успокоились. – Питер не говорил, что останется в Ирландии, и я не говорила, что разорву помолвку с Падди. А Изабель все надеялась, что Питер либо интересуется ею, либо собирается покупать Килласпи. Ему неловко было ее обманывать, но я хотела, чтобы он оставался у нас в доме, хотела задержать его там как можно дольше. Каждую ночь мы встречались в той же кладовке и отправлялись кататься на его машине. А Падди я сказала, что у меня слишком много дел с мисс Лэндерс.

Как раз в то утро, когда Питер должен был уехать, в канун Рождества, я написала «жена» на запотевшем стекле машины. Я просто предположила, но он тут же потянулся через меня, чтобы стереть это слово, и сказал, что не хочет говорить об этом, о ней. Может, Питер и умеет без остановки молоть языком обо всем на свете, но есть вещи, которые заставляют его, черт побери, просто закрываться, как устрица: всякие эмоции, отношения и вообще реальная жизнь. За всем этим чарующим фасадом – старомодный чопорный пуританин. Я возразила, что он же может получить развод, правда? Неужели мы собираемся с ним и дальше каждый день сидеть в его машине, держась за руки, пока не запотеют стекла? А он сказал, что не понимает, как это я порой веду себя словно настоящая католичка, а когда это мне удобно, позволяю себе побыть протестанткой. А я ответила, что могу, черт побери, вести себя как пожелаю, что это моя религия. Видно, это была наша первая ссора. Мы оба орали, но я хотела одного – дотронуться до него, ну, ты понимаешь, и чтобы он тоже меня трогал в ответ. Однажды я его увидела на лестничной площадке в одном полотенце, – наверное, он думал, что никого из нас нет дома, – и я всю ночь воображала, каково это – спать с ним. Я была уверена, что это случится.

Так или иначе, в этом крошечном автомобильчике наш спор перерос во что-то такое мерзкое и ужасное, что я открыла дверцу и убежала. Просто удрала. Лил жуткий дождь. Питер двинулся за мной, но я не остановилась. Я услышала сквозь шум ливня, как он кричит: «Куда ты?» Но я все бежала. И на бегу я ему закричала: «В Италию!» Но вряд ли он меня услышал.

Я не понимала, где нахожусь. Когда мы катались и Питер доезжал до развилки или перекрестка, я всякий раз говорила «направо» или «налево» по настроению, так что под конец мне уже казалось, что мы заблудились в ирландской сельской глуши, но он всегда точно знал, в каком мы месте, и всегда мог отвезти меня прямиком домой. Но я выскочила из машины, совершенно не представляя, куда мы заехали. Была зима, стоял жуткий холод, и, хотя я упорно двигалась вперед, я насквозь промокла и продрогла – и вся тряслась. Но я все шла и шла. Я собиралась идти до тех пор, пока не свалюсь в канаву, и потом, на другой день, или на следующей неделе, или еще когда-нибудь, мой труп найдут, и все почувствуют свою вину – Питер, Изабель и Падди. Но я беспокоилась насчет Дермода: за ним кто-то должен был приглядывать. Так я брела целый час, уже стемнело, дождь не унимался. Наконец я увидела, что навстречу едет машина с включенными фарами. И поняла, что это зеленый спортивный автомобильчик, тот самый. Ну да, Питер рассердился на меня за то, что я убежала, но больше всего этот простофиля боялся, как бы я не простудилась и не умерла. Я так замерзла, что даже говорить не могла. Он достал из багажника то самое одеяло, усадил меня спереди и включил обогрев на полную, но я все равно тряслась, потому что продрогла до костей, и, честно говоря, я думала, что и правда могу помереть. Я попыталась снять мокрую одежду, но пальцы онемели и не слушались, так что Питеру пришлось самому меня раздевать, прося поднять то руки, то зад, и потом он завернул меня в одеяло и просто обнял. Это непросто было сделать – перегнувшись через ручной тормоз и рычаг передач, да еще с этими одноместными сиденьями. Я по-прежнему мерзла, но была уверена, что теперь-то он займется со мной любовью, ведь он уже видел меня без одежды, он сам меня раздевал. Но как только я перестала дрожать, он сразу отвез меня обратно в Килласпи, домой.

Глубоко вздохнув, она перевернулась на живот и положила голову на сложенные руки.

– Для тебя это не слишком личное, Фрэнсис? Пожалуйста, скажи, если это чересчур личное.

– Нет-нет, – ответила я. – Это ничего. Я хочу сказать – нормально.

На самом-то деле это было очень даже личное. Я никогда не задумывалась о том, как другие могут выглядеть под одеждой или какой сложной и запутанной может оказаться жизнь других – с виду такая простая и совершенная.

– Я-то ведь обожаю эти наши беседы, – призналась она.

Как-то в середине дня, после того как мы поели, попили и поспали под тутовым деревом, я повела Питера с Карой в усыпальницу. Мы взобрались на вершину башни и обозрели окрестности, но их больше интересовал нижний уровень, где располагались гробницы. Я показала им проломленные грудные клетки каменных жен.

– Две жены? – Кара внимательно изучала их лица. Мы захватили с собой свечи, и тени за нашей спиной растягивались и выгибались, когда мы двигались по комнате.

– Видимо, сначала одна, потом другая, – пояснила я. – Не одновременно.

– Нет, – сказала она, не отрывая от них глаз. – Конечно, не одновременно. У этой очень грустный вид. Интересно, это первая или вторая?

Нагнувшись к каменному лику, она поцеловала изваяние в губы, немного задержавшись в таком положении. Это действие показалось мне очень интимным, даже более личным, чем все, о чем она мне рассказывала, и я отвернулась, поймав взгляд Питера, стоявшего в другом конце зала. Он слегка пожал плечами, и его свеча померкла, когда он опустил руку в грудную полость другой женщины и заглянул внутрь: хирург, обследующий сердце.