Клэр Фуллер - Горький апельсин

– Фрэн, с вами все в порядке?

Он поднялся и взял меня за локоть, но я отстранилась. Кара уже перестала рыться в ящиках и теперь смотрела на нас. Комната начала темнеть по краям.

– Фрэн? – повторил он.

– Извините, – выговорила я. – Мне просто нужно глотнуть свежего воздуха.

Спотыкаясь, я выбралась из музея и побежала через оранжерею, не разбирая дороги, не зная, куда направляюсь. Изначальную структуру сада еще можно было различить из верхних окон дома, однако здесь, на уровне земли, все эти причудливые высоченные заросли мешали разглядеть план. Нагнув голову, я пробивалась вперед, ввинчиваясь между стволами и листьями, пока они не сомкнулись за моей спиной. Я протискивалась через них, словно двигаясь против течения, и, когда они поредели, я вышла к тайному центру зеленого лабиринта – круглому пруду. Я слышала, как Питер зовет меня с террасы, но я съежилась под живой изгородью, волнуясь, как бы он не отправился искать меня на чердаке. Положила ли я половицу в ванной на место? Конечно. Но теперь я представила, как он туда заходит и замечает, что одна половица не закреплена. Поднимает ее и видит недостающую трубку телескопа. А если я все-таки не положила доску на место? Надо ли мне пойти наверх и проверить? Успею ли я до него? Я в нерешительности выпрямилась. Еще раз услышала, как Питер меня зовет, и снова прижалась к зеленым стеблям. И не двигалась, пока не прошло несколько безмолвных минут. Только тогда я пробилась обратно сквозь всю эту зелень.

Я вбежала в дом, пронеслась по парадной лестнице наверх, к двери, обитой сукном. В ванной у меня никого не было, и половица, разумеется, лежала на месте. Выйдя и закрыв за собой дверь ванной комнаты, я схватила сумочку, валявшуюся в спальне. Этажом ниже я осторожно прокралась по коридору, ведущему к Каре и Питеру, и прижалась ухом к их двери, но из-за нее не доносилось ни звука. Я вошла в их гостиную, отыскала ручку и клочок бумаги и оставила записку на походном столе: «Уехала в Лондон. Не знаю, когда вернусь».

Я села в автобус, идущий от вокзала Ватерлоо на северо-запад, и вышла в Доллис-Хилле. Я могла бы воспользоваться метро, но мы с матерью обычно ездили в Лондоне на автобусе – когда уже не могли себе позволить такси. Мать говаривала, что, если случится авария, ей хочется иметь возможность видеть, как катится ее оторванная голова, а не разыскивать ее в потемках.

Меня не было всего две недели, но Лондон уже казался чужим. Или это я стала для него чужой.

Стоя в наползающей темноте возле дома 24 по Форрест-роуд, я думала о двух женщинах, которые почти тридцать лет жили тут в комнатах на верхнем этаже. Мою мать воспитали так, что она всегда имела определенные ожидания: пара слуг, приятный дом, любящий муж, один-два ребенка. И она считала, что все это получит, когда состоялась ее помолвка с богачом Лютером Джеллико, ее троюродным или четвероюродным братом. Но Лютер отложил свадьбу на два года, а потом еще, так что ей пришлось дожидаться, пока он вернется из Галли-поли [23] Имеется в виду Галлиполийская операция в Первой мировой войне (февраль 1915 – январь 1916). . Когда мне было десять лет, этот брак распался. Приемы в роскошном ноттинг-хиллском доме, одежда, сшитая на заказ, изысканные обеды, – все это кончилось. Мой отец переселил меня с матерью в небольшую квартиру на севере Лондона.

Мать называла это место «отдельными апартаментами», но дом 24 по Форрест-роуд не до конца разделили на части, так что парадный вход у нас оставался общим с миссис Ли, соседкой снизу. То же самое касалось котельной и водопровода. На кухне громоздилась ванна, которую при необходимости превращали в стол – накрывая крышкой. На то, чтобы наполнить ванну горячей водой, уходил целый котел, о чем миссис Ли любила кричать нам наверх. У нас с матерью была одна спальня на двоих, в передней части дома. И одна кровать на двоих. Вторая спальня была забита мебелью и одеждой, привезенными матерью из Ноттинг-Хилла.

Я поднялась к подъезду по дорожке и заглянула в прорезь для почты на входной двери, но различила лишь кусок перил и свет, проникавший через кухонное окно миссис Ли. Я надеялась ощутить радость от возвращения или хоть ностальгию, но с таким же успехом я могла заглядывать в чей-то чужой дом. И я поняла, что теперь мне здесь не место.

Сев на автобус, идущий обратно в центр, я смотрела на семейства в освещенных окнах домов, мимо которых мы проезжали: вот мужчина в шлепанцах читает газету; вот девочка стоит коленками на диване, прижав нос к стеклу, и ждет, когда отец придет с работы; вот молодая женщина в кресле с прямой спинкой, на лице – мелькающие блики телевизора. Самые обычные жизни.

Сойдя где-то в Фицровии, я бродила по улицам, пока не наткнулась на небольшую гостиничку, которая показалась мне подходящей: по-видимому, не очень дорогая, но с недавно выстиранными тюлевыми занавесками, с чисто выметенными тремя ступеньками к входной двери. Внешний облик ее ничем не напоминал пансион, где я жила после смерти матери – прежде чем уехать из Лондона.

Хозяйка, похоже, мне обрадовалась. Показала номер на втором этаже: поднявшись, нужно было повернуть за угол и пройти по коридору, устланному ковром с цветочными узорами и освещенному в дальнем конце – благодаря арочному окну. Придержав дверь спальни, она продемонстрировала мне единственную маленькую кровать, втиснутую в угол, и гардероб – слишком узкий для того, чтобы разместить в нем перекладину с вешалками. Она назвала цену, и я ответила: «Очень хорошо», и потом она сказала, что мне придется провести тут не меньше двух ночей, потому что сейчас август, и я снова ответила: «Очень хорошо» и согласилась, что действительно хотела бы оба вечера обедать здесь в столовой, оба утра получать тут завтрак. Она указала на выключатель в коридоре: нажимаешь кнопку, и специальный таймер постепенно поднимает ее, пока она не щелкнет и свет не погаснет. Заодно она распахнула передо мной ванную комнату, располагавшуюся ближе к лестнице. Все было опрятное, аккуратное, чистое.

Когда я спустилась вниз, столовая, находившаяся в передней части дома, пустовала, хотя я слышала, как люди приходят и уходят через парадную дверь, поднимаются и спускаются по лестнице. Еда была так себе, но я проглотила все три блюда: паштет из печенки, крошившийся под ножом, пресное куриное фрикасе, вазочку мороженого с размякшей вафлей. Я представила себе, как Кара в Линтонсе готовит обед и как потом они вдвоем, без меня, сидят в темноте на ступеньках портика, и в жестяных кружках у них вино, и они болтают про музей и про свои находки. Я уже убедила себя, что между мною и недостающей частью телескопа невозможно выстроить какую-то связь, что теперь у них не больше, чем прежде, поводов узнать, что эта трубка прячется под половицей. И еще я успела решить, что обязательно выдерну ее, как только вернусь. Я воображала, как они закуривают и обсуждают, что делать со всеми этими штуками, которые лежат в музее. Кара наверняка убедит Питера дать телеграмму мистеру Либерману. Снова сосредоточившись на окружавшей меня безотрадной обстановке, я ощутила, как меня охватывает тоска по дому, и поспешила покинуть столовую. Поднявшись наверх, я разделась, развесила одежду на крючках гардероба, поставила туфли в промежуток между кроватью и стеной – одну за другой, пятку к носку. Вернулись другие постояльцы, и до меня донеслись обрывки разговоров, но я, видимо, очень вымоталась, потому что провалилась в сон и проснулась только под конец завтрака и обнаружила в столовой только пустые чашки и грязные тарелки, оставшиеся после тех гостей, которые поели до меня.