Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

— Хорошо понимаю, да-да, — сказал Оленин, и рука его скользнула между мной и Бароном — до него дотронулся, ясно. — Вы меня, конечно, извините, Анзор… Пусть моя рука — добром, как говорится…

— Да хрена ли мне? — беззаботно ответил этот наглец.

— Вот-вот! — как будто даже обрадовался дедушка. — Раньше пожелание было у черкесов: удачи тебе в дальнем набеге! В дальнем , ым?.. Но зато что привозил джигит из дальнего набега: какие шашки и какие кинжалы! Тот гурду [17] Шашка особой стали. привез, а тот — «Ереджиб» [18] Имя знаменитого ружейного мастера. … Золотые газыри!.. Серебряный пояс!.. А каких коней пригоняли, каких коней, о Аллах!.. Какие на них были седла и какие уздечки, ей!.. То были времена!

Дедушка так зажегся, что помолодевший его, набравший силы и власти голос увлек и меня.

— Времена, тэтэж, когда старшие еще упрекали? — обернулся я к нему. — «Бездельник!..»

И Хаджекыз подхватил — словно сверкнувшую гурду из ножен выхватил:

— Бездельник!.. Ты хочешь добывать хлеб по́том, а не кровью?!

У меня даже мурашки прошлись по спине: откуда это у него все-таки?

Не было уже в его время дальних набегов. И ближних не было… Так ярко представлял себе по рассказам старших?.. Или ему досталась душа Хаджирета, одинокого всадника… потом одинокого? Ставшего одиноким? И она частенько уносит его в прошлое. И он живет там… Чудится ведь мне иногда: усталые и голодные, в намокших бурках, от которых поднимается парком кисловатый запах овечьей шерсти, мы сидим вокруг небольшого костра, дающего больше надежду на тепло, чем само тепло, и языки пламени освещают корявые и черные мокрые деревья, а вокруг темь — хоть глаз выколи, темь веков, тишина тысячелетий — только пофыркивают наши нерасседланные кони… Уже неделю не снимали с них сбруи и не треножили, но вот завтра наконец решающее сражение, шашки будут глухо звенеть и сабли яростно сверкать… Не прогремит ли направленный в самое сердце «Ереджиб»?

— Ыйт, Анзор? — уже совсем другим тоном говорит дедушка. — Скажи нам теперь, скажи: а что ты перед этим привез из своего дальнего набега? Который теперь у вас называется: рейс ?..

Барон сделал вид, что сердится:

— Не скажу!

— И правильно делаешь, что не говоришь!.. Как такое сказать?.. А то ходит по аулу герой героем!.. Ты кого это привез Анзор?.. Пчелку, говорит!

Барон даже обернулся назад:

— Ка-во?!

— Опять приезжает не один… кого ты привез, Анзор?.. Опять говорит: пчелку !

— Да ладно! — запротестовал Барон. — Ну, правда — привозил… Сперва одну… Ну, жалко мне стало, молодая совсем. Она только вышла на дорогу, еще и правил не знала… заговорилась, может. Ну, свою границу проехала. Дак эти старые дешевки мало того, что когтями разукрасили — они ее били ногами, Хаджекыз, ты бы видел!

— Где бы я, скажи, это видел? — вздохнул Хаджекыз. — Ну, где, Барон, где?..

— Да что правда, то правда! — хохотнул Барон.

— Ты ее, наверное, и привозил сюда, чтобы наш аул посмотрел на большую жизнь, которая, слава Аллаху, обходит Шиблокохабль пока стороной!

— Дом-то пустой стоит! — защищался Барон. — Пусть, думаю, отлежится, маленько отойдет… Да хоть подметет в доме.

— Когда ты первый раз сказал «дом», я думал, ты ошибся, Анзор! — в голосе у дедушки послышалась нарочитая задумчивость. — Но вот ты опять повторяешь: дом. Ты думаешь, эта развалюха, в которой ты живешь, по-прежнему может называться домом?.. Рядом с этими дворцами, которые повырастали в Шиблокохабле на помидорных грядках… Руку протяни — и сорвешь. А ты не можешь…

— Могу, могу! — взмолился Барон. — Ну, некогда мне — просто некогда!

— Тогда бы уже говорил: нам .

— Кому это?

— Тебе и Брежневу — двое самых занятых. Один в Шиблокохабле, другой в Москве… И тоже небось упал забор и хату подмазать некому — все только о нас заботится, как ты — о своих бедных «пчелках»… Одну привез, потому что жалко — стала для него зиусхан [19] Буквально: возьму твои болезни на себя. . И вторая зиусхан . Так увлекся, что третья и в самом деле отдала ему свою болезнь… Вот что привозят теперь из дальних набегов — как будто ближе ничего нет!..

Барон невольно вздохнул — наверное, воспоминание о третьей «зиусхан» и в самом деле было тяжелым.

— Вам-то хорошо, Хаджекыз, смеяться…

— Старый адыг смеется только тогда, когда ему хочется плакать… Только тогда и смеется черкес, когда слезы уже не может сдержать… ей, Вильям!.. Наверно, ты это понимаешь чуть лучше, чем этот большой ребенок, который никак не может оторваться от соски, другое дело, что она у него теперь — на поллитровой бутылке!.. И если бы только он — все! От мала до велика. От бедного землепашца и до самого большого начальника… Отдали за бутылку все, что знали, и все, что умели, и все, что еще хоть немножко помнили от предков, — все отдали за нее, уже почти все!..

— У вас это еще не так заметно, Хаджекыз, — со вздохом возразил Оленин.

— Когда-то адыг увидал на дороге несколько семян проса, которые осыпались со снопов, и сочинил эту сказку про Тхагаледжа, — печально продолжал дедушка. — Но вот пришло такое время, когда можно и в самом деле пахать дорогу — на ней зерна и правда больше, чем в амбаре… чем в закроме. Это как, ей?!

— Недаром ведь у нас и песня есть, Хаджекыз, — печально усмехнулся Оленин. — Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!.. Вот: сделали. Хотя бы тут.

— А виноват Анзор Тыхов! — вставил Барон.

Но Хаджекыз уже оставил его в покое.

— Почему мой сын, фронтовик, который чудом остался живой, а не сгорел в своем танке, — начал дедушка, и я вдруг ощутил, что голос его звучит как бы в одном ритме и с легким постукиваньем копыт, и с говорком колес нашей брички. — Почему мой сын, у которого ордена не только за войну, а за урожай… Почему этот мой сын должен ходить по кабинетам и сперва доказывать, что поле нельзя бросать, и должен выпрашивать для него семена?.. Потом, когда оно вымокло, он должен опять идти и доказывать, что надо пересевать. Потом, когда урожай уже созрел — вот он! — он должен ходить и доказывать, что его надо убрать, а не пустить под бульдозер… А когда ему разрешили убрать, он теперь должен ходить по дворам и просить мальчишку, чтобы тот выехал на колхозной машине — зерно из-под комбайна отвезти…

Шелестел на дороге мелкий гравий, тихонько хлябали на дедушкиных лошадях изношенные, давно истончившиеся постромки, о сухое дерево бренчали болты.

— Он вернулся с войны и, не успел отдохнуть — уже пошел по дворам, — продолжал дедушка. — Я ему: ты куда?.. У тебя нет дела дома?.. Я тебе найду дело!.. А он: я клятву Аллаху дал. Там. На войне. Если живой останусь, буду ходить по дворам тех, кто погиб!.. Помогать тем, кто без хозяина остался… Этот мальчишка, наш Сэт, молоток научился держать в чужом дворе. Пилу держать, так?..