Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Мурашки прошлись у меня по спине от той интонации, которая послышалась в голосе у дедушки…

— Ей, терпи! — выкрикнул Хаджекыз пугающе властно и вместе с тем будто бы с болью, которую и он тоже сейчас ощущал — ощущали мы все.

Как под эту песню работалось — она словно придавала сил!

И вдруг, как это бывает, все происходящее показалось мне нереальным…

Я, приехавший копать курган Челестэна… курган шиблокохабльских кузнецов, свой курган, лежу на незнакомом кладбище и пытаюсь откопать незнакомого мне человека… стоп!

А что это за рубахи , из которых после сражения вытряхивают пули?.. Уж не кольчуги ли?.. Кто эти белые джинны, которые делают такие рубахи — уж не мои ли кузнецы: Челестэн да Мазлоков?.. Ей!

Отчетливый стон — тяжкий и долгий раздался вдруг под плитой, где-то впереди меня, совсем рядом, и сердце у меня остановилось, я напрягся… Мокрую от пота рубаху приподнял вдруг неизвестно откуда прилетевший ветерок, омыл спину…

И снова стон: долгий мучительный, словно это стонала сама бесконечно обиженная земля…

С какой древней мощью, с какой неистребимой верой снова зазвучал голос Хаджекыза.

— Дай-ка мне теперь, Сэт! — нагнулся надо мной Вильям Викторович. И совсем как дедушка когда-то добавил: — Дай-ка мне теперь, мальчик!..

Никогда он меня еще так не называл!..

Теперь мы стояли с Арамбием. Я отдыхал, а он говорил и говорил — чуть небрежно как всегда, но все же с заметным вдохновением… или с надеждой?

Пожалуй, что он и тут все-таки изображал передо мной «настоящего адыга» — разве тот будет суетиться около пострадавшего родственника, если рядом есть еще люди?.. У нас ведь любят рассказывать эту историю — как жена прибежала на задний двор, где возился с лошадьми ее муж, и закричала, что их единственный сын упал в колодец… «А соседи наши дома?» — спросил ее муж. «Дома, дома!» — кричала она плача. «Хорошо, что они дома, — сказал отец мальчика, спокойно продолжая работать… — Сейчас я закончу чистить лошадей и пойду резать для них овцу!» А разве не так вообще-то должно быть?!

Если соседи дома.

Если они — настоящие соседи.

Иначе кто вытащит мальчика, когда его родителей не будет во дворе?

Но Арамбия ведь надо еще и знать. Хоть маленько.

— Твой-то Шибздикохабль где-то рядом? — небрежно спросил меня, морщась.

— Если на машине, то чуть дальше, а на бричке — совсем рядом… Прямиком.

— Все равно, я так и думал: помогу родне, а потом к тебе заскочу…

Еще бы мне не удивиться: такая важная птица — и вдруг…

— Ко мне?!..

— Ну, не совсем к тебе… К шефу твоему, — и все так же небрежно кивнул на Оленина. — Он, что ли? Большой ученый? Просили передать ему кое-что. Тоже… большой ученый. Дядька мой. Узнал, что еду в эти края. Поможешь, говорит, Митыху, а по дороге в аул потом заскочишь в Шибздикохабль …

— Ладно, Арамбий!

Но зубы у майкопчанина все никак не переставали болеть. Снова на Оленина кивнул:

— Русский?

— Да.

— Ясно. А кто: татарин?.. Хохол? Или еврей?

— Говорю: русский.

— Ах да!.. Я забыл, что ваш Шиб…

Мне показалось, я глянул на него слишком выразительно. Но он всего лишь смилостивился:

— Ну, ладно, ладно, Шиблокохабль… Центр интернационализма. Вот дядька и говорит: поможешь, — и тут Арамбий не удержался, все-таки вздохнул, — ему…

— А он… тебе кто?

— Он старше-то всего на год, но тоже дядя… это черкес! Характер, скажу тебе. Майора получил чуть не в двадцать пять — ас!.. Как он сам о себе: хаджирет. Небесный хаджирет, да… А тут обиделся: старший брат в больнице, сестра как раз тоже заболела, а ему не стали сообщать. Что решили своих под бетоном оставить — тут весь край… А когда получил от них письмо, сразу телеграмму дал: ждите!.. И пошло: как хотите, мол, а маму тут не оставлю. Старший тогда: давай покажу, а он — и сам помню. Начал копать, а бетон… р-работнички, видишь! — Арамбий повел подбородком на торчащую из надломленной плиты арматуру. — Или спешат, или экономят… Экономисты хреновы!

— При тебе?

— Он крикнул… так, коротко. Митых. А треск я как бы даже потом услышал… Хоть откопать бы, пока наши не приехали — старший дядька и муж сестры. С ними его жена сюда просилась…

— С женой прилетел?

— С женой. Она у него, правда, русская… И сын. Шесть лет Шамсудинчику, представляешь?.. Если все это тут застанут…

Арамбий замолк, и я поглядел, куда он так внимательно смотрит.

Оленин выбрался из углубления, которое мы уже выкопали, глянул на второго адыгейца — тот стоял рядом с Хаджекызом:

— Рубаха… зеленая на нем?.. Это рубаха?

Тот бросился к бетонной плите.

— Военная, да!

Арамбий снова совсем по-детски вздохнул и тоже шагнул к подкопу.

Когда летчика наконец вытащили из-под плиты, показался кран, а уже у самого кладбища его обогнала «скорая»… Я теперь отошел в сторонку — рядом с носилками суетились племянники… И вдруг раздался истошный женский плач — он словно бросился мне на плечи:

— Ми-и-итя-я!..

И тут же словно вторящий матери детский полузадавленный выкрик:

— Папка!.. А-а-а!..

Не успела отъехать «скорая»!

Жену летчика оторвали от носилок, повели к «волге». Рядом несли мальчика — он кричал и брыкался… Стали там рассаживаться по «москвичам», и я вдруг вспомнил, что Арамбий что-то хотел отдать для Оленина. И тут же мне стало неловко: о чем в такую минуту забочусь?!

Но Арамбий и сам, видно, вспомнил. Подошел ко мне и сунул крест-накрест перевязанный тесемкой большой пакет из белой бумаги.

— Спасибо я ему сказал, профессору твоему… на, отдашь!

— И тебе спасибо… что не забыл.

— Я ему сказал: стол за мной.

— Да ну, ты нашел о чем!..

— А что?.. Мы черкесы… так всегда было. Как там дальше, неизвестно… но я приеду. В твой Шиб…

И через силу улыбнулся:

— Ну, ладно, ладно… Скажи ему еще раз спасибо. Что помог…

Арамбий пошел к машине, а я снова с той и с другой стороны, поглядел на пакет и на белоснежной бумаге увидал длинный мазок — черное с розовым… Земля и кровь. Арамбий руку поранил?.. Или это его, так нелепо придавленного в родительской могиле, так издалека прилетевшего сына нашей маленькой земли… Невыносимо грустно мне было смотреть на этот пакет!

И вместе с тем: так вот, перемазанным кровью передать Оленину?

Они там все стояли, провожая машины, и я развязал тесемку и развернул пакет. В нем была довольно объемистая, необычно большого формата книга в новенькой красной обложке из какого-то неизвестного мне, наверняка дорогого материала. В глаза бросились тисненные золотом буквы: