Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Уже сквозь сон я расслышал, как встал отец, вышел во двор и тронул сосок рукомойника под моим окном, проверяя, как всегда, есть ли вода… Поднял-таки глазастый вещун отца! Наверняка часа на два раньше. Теперь ой умоется, слегка перекусит, выведет из-под навеса свой старый велосипед…

Мне вдруг остро захотелось встать и проводить отца… сделать это хоть сегодня, хоть раз… Неужели это было бы и правда впервые в жизни?

В первый и последний раз…

Как мне в этот день работалось!

Иногда, когда Оленину приходилось уезжать в Майкоп, чтобы подбодрить нас, оставшихся печься на солнце, он обычно полушутливо говорил: «Хорошо, что не забыл, да: старую свою спутницу — удачу я оставляю с вами… Следите, чтобы она не осталась без дела, Сэт!»

В этот раз она действительно поработала!

Перед полуднем, когда я уже поглядывал то на часы, а то на помогавших нам школьников, собираясь дать им команду перекусить, ко мне неслышно подошел Ереджиб Батович, считавший своим долгом не только руководить, но и наряду со всеми махать лопатой… Подошел и знаками поманил за собой. Учительская привычка и тут давала себя знать: не будем, мол, мешать остальным — пусть трудятся.

Рядом с ним я сперва присел на корточки и тут же вскочил… Опустился на четвереньки, почти ткнулся носом в целенький ободок глиняного кувшина с забитым землей широким горлом, на котором виднелись обрывки сопревшей кожи, и опять меня подбросило вверх. Видел бы все это профессор Оленин! Я будто услышал его насмешливый голос: «Никак не пойму по вашим телодвижениям, Мазлоков Сэт: вы кто?.. Будущий большой ученый либо уже состоявшийся заурядный кладоискатель?»

Но ведь тут особое дело!

Под ногтями у меня опять стало черно, но уже через несколько минут в руках я держал тяжелый крутобокий горшок, а учитель мой пересохшими от волнения губами шептал, как мальчишка: «Как ты думаешь, Сэт?.. Все-таки в нем, должно быть… должно быть, а?» Трудно сглатывал и отчего-то не решался договорить, снова начинал спрашивать: «Ты-то как думаешь: что там?..»

Откуда посреди раскопа взяться пчеле?

На много метров вокруг только черный грунт, земляные полки на разных уровнях да идущий по траншее в самый центр кургана плохонький транспортер, установленный-таки колхозным механиком…

Но она вдруг прожужжала коротко и сердито, пчела: опустилась на окаменевшую поверхность чего-то, что находилось в горшке, деловито прошлась туда и сюда и тут же словно принялась за собственные раскопки… Конечно, это случайность! Появление пчелы…

Но для меня вдруг сразу, в единый миг открылось все, до чего нам еще только предстояло докопаться : никто не выбрасывал из могилы горшка — в горшке мед, мой предок Мазлоков не был предателем, шиблокохабльские кузнецы лежат вместе…

— Ты сделал меня счастливым историком ! — негромко проговорил Ереджиб. — Конечно, теперь ты — ученик русского профессора, но ведь еще недавно ты был моим учеником, а, Сэт? Надеюсь, ты не откажешься, мальчишка?!

Кто из нас тогда был больше мальчишкой?.. Он ли, Ереджиб Дышеков, — в своем притворно-искреннем самоуничижении?.. Я ли — в нарочитом своем величии: ведь надо же было во что-то вылиться радости, которая буквально распирала меня!.. И мне уже было мало, что аульские наши ребятишки, эти примолкшие вдруг школяры, глядели на меня теперь с восхищением — того же я немедленно потребовал от своих сверстников, когда они вдруг появились рядом с нами: Кызар Бечмизоков и Урусбий Карауков.

— Мы за тобой приехали, Сэт! — негромко сказал Кызар, и Урусбий поспешил вслед за ним:

— Да-да, тебе домой надо!

— Всем домой надо, всем! — нарочно весело отвечал я, стараясь почему-то не вслушиваться в ту горькую интонацию, с которой оба они говорили — Когда люди на славу поработали и уже, а, Ереджиб Батович?.. — уже сделали серьезное научное открытие…

— Нас послали за тобой! — снова выдавил Урусбий и длинно, как мальчишка, вздохнул. И теперь уже Кызар словно попытался догнать его:

— Дома тебя очень ждут, да…

— Всех нас очень ждут дома! — продолжал я валять дурака. — Как, юные шиблокохабльцы, считаете: нас ждут?.. Разумеется, с победой.

Может, это была самозащита?.. И речь шла уже вовсе не о том, как продлить радость…

— Председатель прислал за тобой свою «волгу», Сэт! — очень грустно вдруг сказал Ереджиб и снял свою шляпу в дырочках. Приподнял было руку, чтобы обтереть пот, но на полдороге задержал ее, медленно опустил и тут же уронил голову. — Тебе надо срочно домой, мальчик!..

И самозащиту мою пробило наконец: закрыл лицо руками, повернулся и вслепую пошел к дороге. Кызар и Урусбий подхватили меня с боков под локти, сказали снова один за другим:

— Осторожно — надо беречь себя…

— Мужайся, Сэт. Всё по воле Аллаха…

Прошло уже столько лет, и многое в памяти почти стерлось, многое уже забылось совсем, но эти прорвавшиеся сквозь мучительный стон слова нашей матери, Кызыу, полоснувшие тогда меня по сердцу, наверняка буду помнить, пока жив: «Тот, кто вернулся с войны, ушел от нас!»

И все, что происходило потом в нашем доме, в нашем дворе, по дороге на кладбище и уже там — все это так навсегда и осталось для меня словно нанизанным на этот острый мамин крик… И громкие причитания, и молчание, которое недаром называется гробовым, тихие разговоры и распоряжения шепотом, виноватые речи друзей отца и даже тут бодрые фразы районных начальников — все соединили собой и всему словно придали особый смысл слова матери — простые, как жизнь. Горькие — как смерть.

Не знаю, что во мне сильней было: боль от утраты, которую с каждым часом обильней подпитывала запоздалая и никому не нужная теперь жалость, или чувство вины. Впервые я ощутил его так явственно — оно как будто съедало меня изнутри… Может, я в самом деле — неблагодарный сын?

Студент-историк, будущий ученый… И вдруг как будто дурной нарыв во мне прорвало — всего лишь год назад: «Сколько можно, отец?! Ходить по чужим дворам и поправлять крыши, чинить заборы… В конце концов я не нанимался копать им ямки под новый «скворечник» или подпирать старый!»

«Да-да, извини, сынок! — откликнулся он вдруг виновато. — И правда: при чем тут ты?.. Я ведь, как ты говоришь, нанялся , когда тебя еще не было на свете… при чем тут ты? Да и работы там не так много… Я один схожу, я — один!»

Временами вина давила мне сердце с такой силой, что после, когда что-то отвлекало меня от тяжелых мыслей, я испытывал не только облегчение, но будто какую-то печальную просветленность. Тогда краем глаза замечал Чемаля Чатокова, деловито переходящего от одной группки вполголоса беседующих людей к другой — тоже в высоких папахах, и кто-то словно подсказывал мне с горькой усмешкою, что этим он и занят здесь больше всего — осмотром собственных достижений… Иногда видел Рамазана Кукова, который с горящими глазами что-то доказывал незнакомым мне молодым мужчинам, и с печалью вдруг думал, что Умный Человек и тут остался самим собой…