Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Будто каменные изваяния замерли трое стариков: сразу постаревший, осунувшийся вдруг, но ставший от этого как будто еще более величественным дедушка Хаджекыз, который время от времени прикрывал глаза, словно стараясь что-то припомнить, и двое братьев Юсуфоковых по бокам от него — Даут и Урусбий…

Ко мне подошел Ереджиб — как никогда растерянный, в той же шляпе с дырочками, в которой он с нами работал, в старом костюме: по-моему, в нем же он расхаживал перед учениками все годы, пока учил мой класс. Тем более шикарно выглядел рядом чем-то очень похожий на него человек, одетый с иголочки: новенькая шляпа из велюра с узенькими, как у молодых модников, полями, новенький темно-серый костюм, черные лаковые туфли — невольно мне бросилось в глаза, что они на высоком каблуке.

— Это Сэт, — представил ему Ереджиб. — Тот сын, о котором я тебе говорил… А это мой брат Гузир — он на два года старше. Они уходили вместе с твоим отцом…

— К-как мы уходили, ты скажи, Ереджиб, к-как! — горячо заговорил старший Дышеков. — Молодежь должна знать, должна это помнить… к-как мы верили тогда! Укладываю вещевой мешок… к-какие там тогда мешки!.. Так, к-котомка!.. Мать наша подошла, кладет в нее алюминиевую ложку. А я выхватываю ее из котомки и — в окошко! Так и вышвырнул!.. Мы, кричу, не хантхупс хлебать, не шипе жевать едем — едем фашистов бить!.. А вечером, уже в Краснодаре, все едят, а я сижу, слюнки глотаю — у меня ложки нет. А попросить стыдно! Мы такие были: для меня легче было с девушкой договориться, чем у ровесника попросить закурить — такие мы были гордые… и тут! Лучше с голоду помереть, чем у кого-то ложку просить. И вдруг подходит Бирам… Подходит твой отец, мальчик!.. Протягивает мне ложку: возьми, Гузир! Ешь. Как догадался?.. К-как?! Вот он такой был, Бирам Мазлоков! Говорить ничего не надо — все сам видит. Даже мелочь какую-нибудь — все равно. Есть такие люди: не глазами видят, а сердцем… Ей, мало остается таких людей!..

Мне показалось, Дышеков скрипнул зубами, и этот неожиданный при его таком респектабельном виде звук отозвался во мне новым приступом жалости к отцу и вины перед ним.

— Ты не уходи, ты послушай! — попридержал меня Гузир Дышеков. — Бирам был скромный человек. Не то что не любил хвастать — он просто не умел это делать… Ему и в голову не приходило рассказывать о себе… Ты знаешь, как он плясал в Берлине?

Я и в самом деле удивился:

— Наш отец?! В Берлине?

— И-эх! — совсем как русский покачал головой Дышеков. — Молодежь! Что вы знаете?.. Но ты должен знать. Ты должен это сыну передать… Ты понимаешь? Внуку передать должен: к-какие мы тогда были!.. Даже если адыгейцы вдруг почему-то такими больше не будут, эту память мы должны сохранить: к-как мы верили!.. Ты слушай: когда отец раненым попал в плен и маленько отошел от контузии, знаешь, что он первое сделал?.. Стал насвистывать! Да-да!.. Он ходил по лагерю и потихонечку песню-гыбзэ [33] Поминальная песня, песня-плач. насвистывал — «Адыиф». Знаешь? «Лесной петух перебежал через тропу, конь рванулся, и ты упала, моя Адыиф…» Представляешь, как печально звучал его свист за тысячи километров от родного дома… И вот один подскочил с земли: ты — адыг? Второй поднялся от костерка: ты черкес?.. Кабардинец?! И он нашел пять человек своих, понимаешь?.. Наших… И все остальные в лагере тоже были наши, но эти — наши из наших… Так будет по-русски?.. И они договорились бежать, и бежали — это Адыиф вывела их из немецкого лагеря!

— Отец что-то такое рассказывал, — и в самом деле стал я припоминать. — Но я тогда понял так, что это было совсем с другим человеком…

— Он хвастать не любил, Бирам. Он был настоящий адыг. Ты это понимаешь, Сэт?

— Да, Гузир, понимаю, да…

— Ты слушай, слушай — тебе это надо знать: к-как мы тогда верили!.. Разве он домой побежал тогда?.. Он сам пошел в этот особый отдел, чтобы его поскорей проверили и он снова мог сесть за рычаги своего танка, ты понимаешь, Сэт?.. Его проверили, и все сошлось, и он снова забрался в свой танк, из которого перед этим еле выскочил, но мы тогда были такие, Сэт — ты это…

— Да, — сказал я, тяжело вздохнув, — да, Гузир, конечно, понимаю.

— А теперь: кто такой Дышеков?.. Гузир Батович. Я. Кто такой?.. Я хорошо в разведку ходил, и меня за это любили… Дышеков Гузир от скромности не умрет — он это прямо говорит. Любимец был, да. Не скажу, что любимец Бога , как у нас говорят, но комбат меня любил, а на войне он, знаешь, если и ниже Бога — то самую малость. Чуть-чуть. Ты это понимаешь, Сэт?.. Комбат меня любил и позволял такие штучки, какие бы другому никогда не простил. А у меня такая мечта была, когда еще в техникуме учился в нашем Майкопе: духовой оркестр собрать из студентов. А сам, думал, буду на барабане играть. Очень мне, знаешь, Сэт, нравился тогда барабан — молодость! Но жили бедно. Откуда инструменты возьмешь?.. А тут, когда стали отступать, гляжу — там ноты в грязи валяются, а там тромбон… совсем новенький! Я все жалел, что не взял его, а потом как-то говорю комбату, Печурину Василию Карповичу… Вот командир был! К-какой офицер!.. Одно слово: сибиряк. Я говорю ему: мы, говорю, отступаем, но придет время, когда будем наступать, и нам тогда очень нужен будет оркестр… Такой оркестр, чтобы, когда он заиграет потом в Берлине, и по всем нашим аулам на Кавказе, и по всем селам в вашей Сибири слыхать было!.. Печурин говорит: правильно рассуждаешь, сержант Дышеков! Молодец!.. Вот однажды мы на разведку пошли… в поиск. Неудачная была разведка, двоих потеряли. Но я не знал сперва этого. Отдельно был. Я свое сделал: отвлек огнем. А тут на обратной дороге — как по заказу!.. Разбитый автобус, и в нем, ты представляешь, — барабан! Громадный новенький барабан, да — как ты его бросишь? Взвалил я его на горб — с ним в батальон вернулся. А комбат себе места не находил: людей потеряли. Кивает на барабан: что это?.. Музыкальный инструмент для будущего оркестра! — отвечаю. Барабан! А как ты думаешь, Дышеков, — он говорит, — у кого шкура будет толще?.. У тебя? Или у этого барабана? Думаю, у него! — отвечаю. А он выхватывает из кобуры тэтэ — бах!.. бах!.. бах! По барабану. Представляешь, — говорит, — что в следующий раз с твоей шкурой будет?

— Так прямо? — начал было я, но собеседник мой тут же предварил все вопросы.

— Война!.. Это, сынок, война. Там все бывает!.. А через год, когда мы уже и правда стали наступать, вызывает меня наш комбат — он уже командиром полка стал. В землянку захожу, а там офицеров как в большой тыкве — семечек. Совещание у них только закончилось. Со спиртом… Налил он мне почти полный стакан и говорит: хочу тебе, Дышеков Гузир, отдать небольшой должок. При всех. А то ведь такое дело — война, такое дело — фронт. Тут стреляют, и не всегда — в белый свет… Не хочу, чтобы за мной остался этот должок: бери!.. Подходит к нарам, плащ-палатку откинул, а там — представляешь, Сэт?! Громадный барабан — еще больше того, что он вместо меня тогда расстрелял. Бери, говорит, Гузир — твой!.. А вам, — к офицерам обращается, — приказываю помогать младшему лейтенанту всем, чем только сможете: он будет полковой оркестр собирать — играть в Берлине.