Элена Ферранте - Дни одиночества [litres]

Однажды в ноябре они с сестрой купили себе, возвращаясь из школы, по огромному мороженому. Я не знаю в точности, что именно тогда произошло. Возможно, Джанни, прикончив свой рожок, попытался забрать мороженое у Иларии – он был прожорливым и всегда хотел есть. Короче говоря, он толкнул ее настолько сильно, что она влетела в идущего впереди шестнадцатилетнего парня и испачкала ему рубашку сливками и шоколадом.

Поначалу парня озаботили только пятна на рубашке, но затем он разозлился и стал задирать Иларию. Джанни ударил его рюкзаком по лицу, а потом укусил за руку и разжал челюсти, только когда обидчик принялся отбиваться от него свободной рукой.

Вернувшись с работы, я отперла дверь и услышала голос Каррано. Он болтал в гостиной с детьми. Поначалу я рассердилась: что он делает в моей квартире, если ему не давали разрешения войти? Но при виде Джанни с синяком под глазом и рассеченной верхней губой я забыла о Каррано и, встревоженная, бросилась к ребенку.

И только позже я узнала, что Каррано, который шел домой, увидел, что дети попали в передрягу. Он оттащил Джанни от разъяренного парня, успокоил совсем павшую духом Иларию и привел детей домой. Мало того: он даже поднял им настроение своими историями о драках, в которых ему доводилось участвовать в детстве. Так что теперь ребята отпихивали меня и просили соседа рассказать что‐нибудь еще.

Я поблагодарила его и за эту, и за все прочие оказанные нам услуги. Он выглядел довольным, вот только перед самым уходом опять совершил ошибку, сказав то, чего говорить не стоило. Уже в дверях он спросил:

– Может, они еще слишком маленькие, чтобы возвращаться домой одним?

На что я ответила:

– Маленькие или нет, но по‐другому не получается.

– Я мог бы иногда позаботиться о них, – отважился Каррано.

Я снова его поблагодарила, но уже более холодно. Добавив, что со всем справлюсь сама, я закрыла за ним дверь.

После этого происшествия Джанни и Илария не исправились – они продолжали наказывать меня за неясные, воображаемые грехи, которых я не совершала и которые были всего лишь мрачными детскими фантазиями. Внезапно, по совершенно необъяснимым причинам, они перестали относиться к Каррано как к врагу – раньше они всегда называли его “убийца Отто”, а теперь, когда мы встречались в подъезде, дружески здоровались с ним как с товарищем по играм. В ответ он довольно жалко подмигивал или сдержанно махал рукой. Казалось, он боялся переступить некую черту и обидеть меня; однако же детям этого было мало, они хотели большего.

– Привет, Альдо! – кричал Джанни и твердил это до тех пор, пока Каррано не бормотал, низко опустив голову: “Привет, Джанни”.

Я одергивала сына, говоря:

– Что это еще за фамильярность? Веди себя как положено.

Но он, не обращая на мои слова внимания, начинал выдвигать требования: хочу проколоть ухо, хочу сережку, завтра же выкрашу волосы в зеленый цвет.

По воскресеньям, когда Марио не мог забрать детей – а случалось это довольно часто, – квартира напитывалась нервозностью, упреками, скандалами. В итоге я вела их в парк, где они до умопомрачения катались на аттракционах, пока осенний ветер срывал с деревьев желтые и красные листья и бросал их на брусчатку или устилал ими зеркальную гладь По. Иногда, когда на улице было туманно и сыро, мы ездили в центр. Дети гонялись друг за дружкой вокруг белых фонтанных струй, вырывавшихся из‐под земли, а я слонялась рядом, пытаясь справиться с жужжащим роем изменчивых образов и толкотней голосов, которые в моменты слабости все еще возвращались в мою голову. Временами, когда мне становилось особенно не по себе, я пыталась разобрать под туринским выговором южный акцент: так я заново обретала хрупкое, обманчивое ощущение своего детства, впечатления прошлых, накопленных лет, восстанавливала верное расстояние между настоящим и прошедшим. Я частенько сидела на ступеньках позади памятника Эммануилу Филиберту, пока Джанни, вооруженный трескучим, фантастического вида автоматом, подаренным ему отцом, рассказывал сестре о войне 1915–1918 годов, завороженный количеством убитых тогда солдат, черными лицами бронзовых бойцов и ружьями у их ног. Переведя взгляд на клумбу, я рассматривала три вытяжные трубы, которые чопорно и загадочно высились над травой, так что казалось, будто они охраняют серый замок, как перископы. Я чувствовала, что ничто, ничто не может меня утешить, хотя, думалось мне, вот же я, сижу сейчас здесь, а мои дети, живые и здоровые, играют друг с дружкой, боль отстоялась, она унизила, но не сломила меня. Кончиками пальцев я то и дело через чулок касалась шрама, оставленного Иларией.

А затем произошло кое‐что, удивившее и встревожившее меня. Посреди недели в конце рабочего дня я получила голосовое сообщение от Леа. Она предлагала сходить с нею вечером на концерт – это, мол, для нее важно. Она говорила на слегка повышенных тонах и была многословна, как всегда, когда речь шла о средневековой музыке, поклонницей которой Леа являлась. Мне не хотелось никуда идти, но, как часто случалось в ту пору моей жизни, я себя пересилила. Потом я вдруг испугалась, что она тайком подстроила еще одну встречу с ветеринаром, и засомневалась: у меня не было желания провести весь вечер в напряжении. Однако в конце концов я решила – будет там ветеринар или нет, но концерт поможет мне отдохнуть, музыка имеет дивное свойство ослаблять узлы, какие вяжут нервы вокруг наших эмоций. Я принялась обзванивать знакомых, ища того, кто сможет присмотреть за Джанни и Иларией. А потом еще и убеждала детей, что люди, к которым я их отвезу, совсем не такие ужасные, как им кажется. Наконец ребята согласились, хотя Илария и выпалила:

– Ну, раз уж тебя никогда нет дома, разреши нам все время жить с папой!

Я ничего не ответила. Каждое мое желание наорать на них сопровождалось страхом, что я опять ступлю на темный путь и потеряю себя, поэтому я предпочитала сдерживаться. Встретившись с Леа, я вздохнула с облегчением – она пришла одна. Мы поехали на такси за город, в маленький театр, напоминавший ореховую скорлупку – совсем гладкий, без единого угла. Леа была тут как рыба в воде, ее все знали. Да и я чувствовала себя неплохо, купаясь в лучах ее славы.

Некоторое время зальчик полнился гулом голосов, окликами, ответными приветствиями, там висело облако духов и вздохов. Наконец мы сели, воцарилась тишина, погас свет, вышли музыканты и певица.

– Они великолепны, – прошептала Леа мне на ухо.

Я ничего не ответила. Я не верила своим глазам: среди музыкантов я сразу узнала Каррано. В свете софитов он казался другим, более высоким. Строен, элегантен, каждый жест ярок и привлекает внимание, волосы блестят, словно драгоценный металл.