Энн Пэтчетт - Предчувствие чуда

Нэнси Сатурн густо намазала лицо белым кремом и стала его растирать.

– Все, кто знали доктора Раппа, знали и Аннику Свенсон.

– Не мешай рассказывать, – буркнул Ален и снова обратился к своему новообретенному источнику радости, жадно слушающей Марине. – Анника, конечно, старше меня на несколько лет.

Сказано это было из тщеславия – Ален Сатурн, с его редеющей седой шевелюрой, огромными белыми бровями и узловатыми лодыжками, казался отнюдь не моложе доктора Свенсон. А если и казался, то только благодаря своей молодой жене.

– Анника пришла к доктору Раппу гораздо раньше. Они были, скажем так, неразлучны в экспедициях.

– Анника отбирала парней для полевых исследований, – снова вмешалась Нэнси. – Только парней. Она проводила собеседования в кабинете доктора Раппа в Гарварде. У знаменитого ученого не было времени на такие мелочи. Анника и взяла в экспедицию Алена.

Марина представила себе тогдашнего Алена – высокого, нескладного студента с матерчатым рюкзаком.

– Вы тоже знали доктора Раппа? – спросила она у Нэнси.

Та хмыкнула и намазала кремом ключицу, сунув руку за ворот рубашки.

– Я пришла в науку после доктора Раппа.

Ален Сатурн уже не слушал жену. Он был захвачен воспоминаниями. Корни и ветви упавшего в реку гигантского дерева торчали из воды, словно моля о спасении. Ярко-желтая птица с длинной тонкой шеей сидела на одной из веток и взирала на проплывавшую лодку. Заметив ее, Беноит стал лихорадочно листать атлас-определитель.

– Мартин Рапп был для меня больше чем учителем. Он был моим идеалом; я хотел быть таким, как он. Он не тратил впустую ни минуты своей жизни. Не распылялся, потакая желаниям других, никогда не был винтиком в чьем-то механизме. Он высоко держал голову и гордо глядел на мир вокруг. Вот мой отец был очень приличным человеком, он был портным в Детройте, когда там еще заказывали пошив костюмов. Он работал до тех пор, пока игла не стала выпадать из его обезображенных артритом рук. Когда к нему приходил заказчик и объяснял, чего хочет, у отца был только один ответ – «да». Даже если заказ был нелепый, даже если заказчик приходил утром в субботу и хотел вечером того же дня получить готовый костюм, отец говорил «да», хотя у него лежали груды работы. Если же мой отец говорил «да», это было равнозначно тому, что костюм уже сшит, потому что своим словом он дорожил больше всего на свете. Всю жизнь он провел, сидя в задней комнате своего ателье, и знал только одно – иглу, входящую в ткань. Все ради того, чтобы я и мои братья могли учиться в колледже и не быть портными, чтобы мы могли позволить себе говорить «нет». Вот так я, сын портного из Мичигана, попал в Гарвард – и к нам в аудиторию, стуча костылями, вошел великий Мартин Рапп с загипсованной лодыжкой. Он встал за кафедру и сказал: «Джентльмены, закройте ваши книги и слушайте. Мы рассмотрим, ни много ни мало, весь наш мир». Мы были поражены, все до единого! Мы были готовы все четыре учебных года просидеть в той аудитории. Тот день я помню и сейчас до малейших деталей – стены, мебель, гигантские доски, свет, падавший сквозь окна. Передо мной стоял воплощенный человеческий гений. Я был потрясен, никогда раньше и никогда потом я не видел ничего подобного. Вокруг Раппа была какая-то особенная аура. Глядя на него из десятого ряда, я видел его величие и был готов пойти за ним куда угодно.

– Вот, – сказала Нэнси Марине, – возьмите крем от солнца, а мне дайте гель от насекомых.

Марина взяла крем, но какой прок был от него теперь? Как доктор Сингх ни остерегалась, кожа у нее стала темной, как у туземцев. Сейчас ее не узнала бы и родная мать.

– Нэнси дело говорит, – согласился Ален, хотя сам от крема отказался. – Тогда у нас не было солнцезащитных средств. Доктора Раппа погубила меланома. Когда ее выявили, она уже распространилась везде, где только могла. Не знаю, сколько лет он провел, плавая в лодке без тента, и от солнца у него были лишь белая рубашка да соломенная шляпа. Удивительно, как он сумел столько протянуть. Когда я приезжал к нему в Кембридж, уже перед самым концом, он был все тот же. С огромным интересом наблюдал за собственным умиранием. Делал записи. Тогда Раппу было за восемьдесят, и он уже не мог ездить в экспедиции. Когда я спросил, по-прежнему ли он занимается медитацией, тот ответил: «А с чего бы мне сейчас менять свои привычки?» Большинство не знали об этом обыкновении доктора Раппа: где бы он ни находился – у себя дома в Кембридже или в палатке под проливным дождем в окрестностях Икитоса, – он всегда медитировал. А было это в те дни, когда слово «медитация» знали только горстка индийцев ну и, может, пара тибетцев. Рапп часто говорил, что внутри любого из нас есть компас и что наша задача – найти его и следовать его указаниям. Но мы, студенты, были как слепые котята, поэтому верили его компасу. Мы еще не знали, какими хотим быть, когда повзрослеем, и поэтому стремились быть как доктор Рапп. Конечно, мы и не надеялись с ним сравняться, но цель была благородная. Сейчас я гляжу на эту реку и вспоминаю, как он греб с нами в каноэ. Точнее, мы уже побросали весла и, как дети малые, ныли и жаловались на мозоли и занозы, а он, ни слова не говоря, продолжал грести. А потом вдруг резко повернул лодку – мы едва не попадали в воду. Рапп причалил к берегу, и не успели мы опомниться, как он прошел по мелководью и скрылся в джунглях. Исчез! А мы остались одни. Через десять минут он вышел. В его сумке был гриб – вид, неизвестный науке. Он записал координаты, сфотографировал место и вытер носовым платком нож, которым всегда срезал грибы с деревьев, – вернейший признак того, что открытие сделано. Все его движения были тщательно продуманы – великолепное зрелище. Мы, мальчишки, полезли в заросли, пытаясь понять, что он там увидел и как узнал, что там растут такие грибы. Когда мы спросили у него, Рапп ответил: «Мои глаза всегда открыты». – Ален Сатурн растрогался от собственных воспоминаний. – «Мои глаза всегда открыты». Вот таким был его урок. Это было самое счастливое лето в моей жизни.

Глядя на залитые солнечным светом речные берега, на переплетение веток, пробраться через которые, казалось, было не легче, чем через двадцать слоев проволочной изгороди, Марина подумала, что ринуться в эту чащу, чтобы срезать один-единственный гриб, было все равно что вытащить из цилиндра фокусника взрослую овцу. Деяние столь же невероятное, сколь и бессмысленное. Стоявший у штурвала Пасха повернулся и помахал ей рукой. Беноит высматривал птиц среди деревьев.

– Почему вы не ездили с ним после этого?

– Из-за малярии, – ответил Ален и вздохнул, вспоминая, чего лишился. – Подцепил ее в Перу, летом перед последним курсом. Доктор Рапп болел малярией много раз, он и сам сбился со счета. Он сказал, что я быстро поправлюсь, но все получилось иначе. Вернувшись домой, я пропустил целый семестр. К лету, когда доктор Рапп набирал группу, я был здоров на девяносто пять процентов, но отец меня не пустил. Я на него не в обиде. Отец считал, что защищает меня от опасностей, а мне не удалось его переубедить. Отец никогда толком не видел мира и не усматривал большой беды в том, чтобы и я так жил.