Леонид Гартунг - Завтра ты войдешь в класс

— Ерунда. Бред…

Тишина на ее уроках стояла кладбищенская. Словно вымерло все живое. Вопрос звучал сухо, как выстрел:

— Сколько километров прошел второй турист?

Мы, казалось, ловили каждое ее слово, но в действительности нам были глубоко безразличны результаты передвижения этого туриста. Прошел, не прошел… да хоть бы и дома просидел — какое нам дело?

И мы знаками запрашивали Люду Лебедеву, у которой были ручные часики, скоро ли конец урока? Она, не оборачиваясь, сигналила пальцами: 20… 10… 5…3… И лишь долгожданный звонок освобождал нас из математического плена.

А в восьмом классе нам повезло — преподавать математику пришел новый учитель, Василий Алексеевич Хлыстовский. Это был сутулый, болезненный человек с усталым смуглым лицом. Он по-своему понимал дисциплину. На его уроках можно было обернуться к товарищу, помочь ему в решении или спросить самому. Он смеялся вместе с нами, если кто-то сморозил глупость, иногда раздражался, сердился, но не долго. Он даже употреблял те же слова, что и Раиса Петровна: «Чушь. Ерунда». Но у него они звучали не страшно, а скорее забавно. Интересно, что он ничего нам не запрещал, никого не принуждал работать, и все-таки никому в голову не приходило бездельничать или заняться чем-нибудь посторонним.

Кроме знаменитого задачника Шапошникова и Вяльцева, он приносил в класс какие-то пожелтевшие, затрепанные книжки еще гимназических времен, выкапывал из них головоломные задачи, на которые мы набрасывались, как куры на горсть зерна.

Он учил нас искать изящные, остроумные решения, и постепенно математика перестала быть для нас «адской» наукой. На его уроках мы узнали радость творчества, наслаждение маленькими открытиями, поверили в свои силы. Нас уже не интересовало, сколько минут до звонка. Урок кончался, Василий Алексеевич уходил, а мы все еще толпились у доски, спорили, пробовали разные решения. Я так заинтересовался математикой, что уже в девятом классе самостоятельно изучал по Выгодскому интегральное и дифференциальное исчисления и даже подумывал, не пойти ли после школы на физмат.

Математиком я не стал, но на всю жизнь сохранил любовь к геометрии… Василий Алексеевич погиб в самом начале Отечественной войны. Тяжело раненного, его привезли с фронта, и он умер в госпитале в родном городе. Но мы, ученики, никогда его не забудем.

В старших классах мы очень любили уроки физики. Шумной гурьбой мы радостно перекочевывали на два часа в физический кабинет. Здесь все было увлекательно и интересно: длинные искры электрофорной машины пронизывали темноту голубыми молниями, от прикосновения теплой ладони бурлил спирт в кипятильнике Франклина, нервно вздрагивала и потрескивала под током катушка Румкорфа. Нас зачаровывал этот особенный мир таинственных явлений и точных расчетов. Но больше всего мы радовались встрече не с приборами, не с задачами, а с нашим физиком — милым, простым Николаем Ивановичем Медведевым. Многое забылось из того, чему он учил нас, но сам он, его улыбка, умные, веселые глаза остались в памяти навсегда.

Николай Иванович был молод, учился на физмате университета и одновременно работал в школе. Он обладал очень ценной для учителя способностью: умел самые сложные вопросы излагать просто и ясно. Однако он никогда не преподносил нам готовых истин, а предлагал во многом разбираться самим. Это особенно нравилось. Разве не приятно в семнадцать лет сознавать, что тебя считают способным мыслить самостоятельно?

Николай Иванович совсем не умел сердиться. В ту пору мы были порядочными насмешниками, задирами, спорщиками, но его не обижали никогда, не задавали ему каверзных вопросов, не дерзили. Почему? Просто нам и в голову не приходило посмеяться над ним. Только через много лет я понял тайну его обаяния: он был не над нами, а вместе с нами — наш взрослый брат, которого нельзя хлопнуть по плечу, но который не наябедничает на тебя директору, не накричит, не обидит. Его нет теперь, нашего Николая Ивановича. Он тоже погиб на войне.

Давно, еще во времена Яна Амоса Коменского, между педагогами шел горячий спор, что важнее: наполнить сосуд или зажечь огонь? Обогатить память ребенка или пробудить в нем страсть к познанию?

Теперь об этом уже не спорят. Ясно: нужно то и другое. Но ясно и то, что первая задача намного легче. Она требует от педагога просто знаний и терпения. Вторая же — подчас всей жизни. Ведь чтобы зажечь кого-то, надо гореть самому. А кто горит, тот быстро и сгорает. На это способен не каждый.

Бывают люди, которые не умеют и не хотят гореть. Это ремесленники. Они — люди бескрылые, без мечты, без порыва. На уроках у них царит скука. И странная закономерность: чем скучнее у них на уроках, тем важнее и неприступнее они сами. Смотришь и диву даешься: откуда столько апломба? Они входят в класс так важно и сурово, словно намереваются прочесть судебный приговор. Они не улыбнутся детям, не пошутят с ними и уж, конечно, ни на йоту не отступят от учебника. Они-то чаще всего и убивают у ребят интерес к учению.

Неприязнь к личности учителя переносится на предмет. Ученики зубрят, получают оценки и… благополучно забывают выученное. Сосуд пустеет, и огонь не горит.

Откуда же эта важность, сухость? Где источник ее? Я убежден: прежде всего в духовной бедности. Человек по-настоящему духовно богатый обычно приветлив, добр, справедлив, он не боится уронить свое достоинство улыбкой или шуткой.

Да, наша профессия особенная. Напустил, скажем, продавец или кондуктор на себя монументальную важность — это только забавно. Но у нас манера говорить, держаться с людьми приобретает общественное значение. Почему, например, дети так любили Гайдара-человека? Да потому, что он был прост, остроумен, весел, потому, что в нем всегда жила какая-то доля его детства… Именно поэтому он был близок детям, умел увлечь их, повести за собой.

Вспомните себя в то время, когда вы сидели за партой. Вас считали маленькими, но вы многое понимали и чутко различали тех учителей, которые только «давали уроки», и тех, кто самозабвенно любил свое дело, и главное — любил вас, ребятишек. Вы жадно знакомились с жизнью. Все вокруг было ново и интересно. Вы с восторгом наблюдали то, мимо чего взрослые проходили равнодушно. Конечно, вы не были исключением. Таковы все дети. Чтобы понять их, надо постоянно помнить свое детство. Забывшие его не способны ни учить, ни воспитывать…

В шестом-седьмом классах у нас была учительница химии. Худощавая, с жесткими грубыми волосами, она носила пенсне с очень толстыми стеклами, и глаза ее смотрели сквозь них настороженно и недовольно. Едва войдя в класс, она уже начинала сердиться.