Нгуен Туан - Тени и отзвуки времени

Хоанг убеждал себя:

— Я должен, должен писать. Не зря ведь меня искушает и влечет в манящую бездну всемогущий демон творчества. Так чего же я жду?.. Жду, пока жизнь моя станет еще запутанней и тяжелее, пока душу отравит горечь. Вот тогда уж я, обмакнув перо в чернила воспоминаний, всколыхну смрадный осадок былого. И буду писать — писать сердцем и разумом, кровью и желчью… Куда торопиться?.. Кто говорит, будто уже поздно?..

Разве Марсель Пруст не расточил безрассудно первую половину жизни и лишь потом, когда плоть его вступила в разлад с духом, на одре болезни писал книгу за книгой, стараясь заново отыскать утраченное время? Вот вам печальный, но убедительный пример!..

Он вздрогнул. В лицо ему ударил порыв ледяного ветра.

— Я знаю, — бормотал он, — что закончу книгу и умру. И шелкопряд погибает, источив до конца свою нить… Да и ради чего потом жить?.. Не понимаю, почему иные люди живут слишком долго? Зачем, когда жизненные соки уже иссякли, есть, пить, одеваться и принимать гостей, которые приходят пожелать вам долголетия? Слишком долгая жизнь — это отреченье, постепенное, медленное отреченье от самого себя!..

Я знаю: последний час мой наступит с последней страницей книги. Изможденный, обессилевший, я стисну пальцами рукопись и прежде, чем закрыть навеки глаза, улыбнусь жене и скажу: «Дом наш, семью оставляю на тебя. А мое духовное детище передай Нгуену…»

Друг издаст мою книгу. Не желаю, чтобы она попала в холодные руки коммерсантов!..

Он выпил еще один бокал, взглянул на пустую бутылку и встал. Перед глазами Хоанга все плыло, и ему почудилось вдруг, будто он стоит посреди пустынного, необитаемого и безжизненного острова — пустого, как мир.

— Пора, — размышлял он вслух, — пора мне поднимать паруса и плыть домой. Домой!.. Там можно лечь и уснуть. А когда проснусь, Лыу скажет: «Знаешь, родной, ты проспал два дня и две ночи…» Я попрошу у нее напиться. Вода… Она освежает горло, врачует пылающий жаром желудок… Вот оно — утоление жажды!..

Лыу хоть и привыкла к таким монологам, все же забеспокоилась. Счастье еще, что к этому времени ресторан опустел и бессвязные слова мужа не слышал никто посторонний, кроме убиравших со столов официантов. Нгуен, — как всегда, сама предусмотрительность, — заранее сунул им чаевые, и потому они не выражали ни малейшего неудовольствия, видя Хоангово буйство.

Лыу, в который уж раз, подмигнула Нгуену: пора, мол, заканчивать пир и уводить Хоанга домой. Да и время было позднее. Официанты поднимали жалюзи на окнах, и стук деревянных пластинок вдруг оглушил ночную улицу.

Однако Нгуен как ни в чем не бывало восседал за столом, наслаждаясь хмельным красноречием Хоанга, и не обращал на ее знаки никакого внимания. Хоанг вообще-то был немногословен и скрытен, и Нгуен решил, что ему представился наконец удобный случай разобраться в характере друга.

Опытный следователь, добившись от преступника признания своей вины, не слушает его с таким вниманием, как Нгуен слушал бессвязные речи Хоанга. Не зря ведь говорится: «Что у трезвого на уме…» Вино отмыкает самые молчаливые уста, запечатанные страхом, робостью или добротой. Скольких заговорщиков и злоумышленников оно вывело на чистую воду!..

— Слава вину! — пробормотал Нгуен.

Нет, пожалуй, ничего огорчительней, чем зрелище упившегося вконец человека. Хоанг лежал на кровати в призрачном свете мигающих на сквозняке свечей.

Конечно, если б электрическая компания не отключила свет, Лыу, глядя на распластавшегося на постели мужа и Нгуена, молча менявшего свечи, не чувствовала бы такой щемящей тревоги.

Лоб Хоанга скрывало мокрое полотенце. На тумбочке у изголовья стояла бутылка с водой, стакан, пузырьки с лекарствами. Лыу сидела в ногах, держа иголку с ниткой, и не могла отвести глаз от мужа. «Ах, какой отвратительный тусклый свет», — подумала она. Нгуен уселся возле спиртовки, на которой закипала вода для компресса. Огонек спиртовки похож был на голубой призрак.

— Ручаюсь, — сказал Нгуен, — еще два компресса, и муж будет в полном порядке. Нет ли у вас чая «Дар богини Куанэм»?.. [11] Куанэм — в буддийском учении — бодисатва Авалокитешвара, подательница счастья; во вьетнамском пантеоне вобрала в себя черты различных культов; в пагодах распространены ее изображения в виде восседающей на лотосе многорукой фигуры. Он прекрасно тонизирует организм… Есть? Вот и отлично. Оставьте-ка на минуту супруга и повелителя, никуда он не денется… Заварите лучше чай и несите сюда банку сгущенного молока.

— Погодите! Я пришью вам пуговицы к пиджаку… Так, одна уже готова…

— Хорошо еще, он успел за меня ухватиться. Костей бы небось не собрал… Не волнуйтесь. Сидите спокойно и наблюдайте за своим благоверным: увидите, какая глупейшая физиономия у проспавшегося алкоголика.

Чайник закипал. Над спиртовкой послышались долгие размеренные вздохи. На улице заскрежетали колеса мусоровозов…

Хоанг приподнялся и сел, бессмысленно озираясь вокруг и потирая лоб. Он пожевал воздух, потом высунул бледный язык и судорожно облизал губы.

Первое желание любого протрезвевшего человека — немедленно определиться во времени и в пространстве: «Где я? Кто это рядом?.. Который час?..»

Хоанг, по всему судя, тщетно напрягал память; потом, с трудом повернув голову, так, что казалось, шея его заскрипит от натуги, огляделся.

В ногах у него, прикорнув на свернутом валиком одеяле, дремала Лыу. Нгуен сидел, склонясь над маленьким столиком, стоявшим у самой стены, и торопливо водил пером по бумаге.

Хоанг спустил ноги на пол и, с трудом сгибая колени, двинулся к другу. Ощутив чье-то дыхание на своем затылке, Нгуен поднял голову. При виде Хоанга он нисколько не удивился, ибо с минуты на минуту ждал его пробуждения. Они посмотрели друг на друга.

— Что, встал?

— Чем это ты занят?

— Да вот дописываю письма, задержался с ответом. Дай-ка я зажгу новую свечку. Видишь, сразу стало светлее. А то ты еще, чего доброго, перевернешь чайник да обваришь кого-нибудь внизу, на первом этаже. Тебя жажда мучит?

— Я жутко надрался… Что, уже пятый час?

С красноватым светом свечей слилось голубое сиянье спиртовки. Кипяток забурлил громче и веселее прежнего. Свет и шум разбудили Лыу, она открыла глаза и стала приглаживать упавшие на лоб волосы.

Все трое собрались вокруг белого фаянсового чайника, окутанного клубами пара. Нгуен, по натуре обстоятельный и неторопливый, встал, аккуратно сложил и спрятал в карман свои письма.

Чай был горячий, крепко заваренный. И больше всех наслаждался им, не скупясь на похвалы, протрезвевший Хоанг. Его одолела жажда. Он пил и все не мог напиться. Старомодный поэт сравнил бы его наверняка с иссохшею нивой, над которой пролился долгожданный дождь.