Леонид Гартунг - Трудная весна

Шумел город, ожидал, протягивал навстречу им длинные пропыленные лучи огней, призывно гудел заводскими гудками, смешливо позванивал трамваями, подмигивал голубыми электрическими всплесками.

И над всем этим простиралось необъятное, родное и бесконечно глубокое звездное небо. Небо, очищенное от бога, впервые по-настоящему счастливое.

Ночью река неожиданно сломала молодой лед. В это предзимнее время не было уже ни катеров, ни парома. Павел Сергеевич стоял на опустевшем городском берегу, провожал взглядом плывущие льдины и думал огорченно: «Отрезало».

За спиной у него был брезентовый рюкзак, под мышкой две толстые книги. Старчески сухой, сутулый, он смотрел на низкие, припорошенные снегом холмы, на далекий лес противоположного берега и думал о младшем своем сыне, который на днях должен был вернуться из армии. Это ради него старик вчера поехал в город, купил хорошего вина, шпротов, балыка, которые любил сын, и получил два последних тома энциклопедии, которую собирался подарить ему. Но вот снова тронулся лед и отрезал Павла Сергеевича от дома на день-два, а может быть, на неделю — как вздумается сибирской своенравной реке.

Другой, возможно, посокрушался бы и вернулся в город, но Павел Сергеевич настойчиво обошел весь берег, поговорил с людьми, и ему указали, как найти частного перевозчика, некоего дядю Костю, который рискует перевозить пассажиров и днем, и ночью в любую погоду. Дядя Костя оказался давно не бритым мужичонкой со щекой, перевязанной грязноватым бинтом. Он сидел на бревне около костра и грел у огня большие коричневые ладони.

— На тот берег? Можем, — кивнул он, почему-то говоря о себе во множественном числе. А о плате выразился неопределенно и презрительно: — Да сколько дашь…

Подошли еще двое: сероглазая, миловидная девушка в плюшевой жакеточке и белокурый улыбчивый паренек в светлой кепке блинчиком и с красными от холода ушами. Они помогли спустить лодку на воду. Паренек встал на корму с шестом, дядя Костя сел на весла.

Река выглядела темной и озлобленной. Холодно шелестела шуга, льдины угрожающе скрежетали о борта. Лодка вздрагивала, кренилась, и между ее досками просачивалась вода. Было морозно, и от обледеневших весел бежал парок. Девушка с тревогой следила за льдинками. Паренек посоветовал:

— Ты, Катя, на небо смотри.

Девушка улыбнулась, послушно взглянула на небе, уже совсем зимнее — блекло-голубое, словно облинявшее.

Уплывал городской берег. Там еще дымился костер, у которого они стояли несколько минут назад, и все шире охватывал их пустынный и омертвевший простор реки. Лодка оказалась дрянной, слепленной из каких-то старых досок, от дяди Кости несло водкой, а под стланями подозрительно хлюпало.

Павел Сергеевич понимал, что переправа грозит бедой, но беспокоился почему-то не за себя, а за девушку. А тут еще на самом стержне под правым веслом сломался кочеток, и дядя Костя, до того молчавший, вдруг посыпал градом крепких слов. От волнения у него на шее вздулись вены, а повязка сбилась на подбородок.

Девушка вскрикнула:

— Витя!

Она побледнела, неожиданно стала некрасивой и крепко ухватилась за руку Павла Сергеевича. Паренек с силой работал шестом, и на скулах его резко обозначились твердые желваки. Так, пока не миновала опасность, девушка сжимала руку старика, и он сквозь перчатку ощущал ее горячие, доверчивые пальцы.

Лодку снесло далеко, но все же она вырвалась на чистую воду заливчика и с ходу загремела днищем о гальку низкого берега. Глаза девушки снова засветились ранним солнцем, лицо зарумянилось и стало красивым.

Втроем они сошли на берег: Павел Сергеевич, Катя и Виктор — теперь уже знакомые. Перевозчик, сидя в лодке, пытался натянуть на щеку сбившуюся повязку, морщился и кряхтел. Натянул, затем вытащил из кармана бутылку с остатками водки, запрокинул, выпил прямо из горлышка.

— Зря пьешь! Утонешь, — строго сказал Павел Сергеевич.

Перевозчик взглянул на него с веселым изумлением:

— Ты кто? Учитель?

— Да.

— Оно и видно. — И усмехнулся: — Учитель, а ничего не понимаешь. Не пью я. Видишь — зубы лечу. — Потом снял фуражку, вытер рукавом потную лысеющую голову, опять надел фуражку и поинтересовался сочувственно: — А дальше как? На своих двоих?

— Мне не привыкать, — бодро ответил Павел Сергеевич, хотя понимал, что с грузом далеко идти не сможет. С тех пор, как состарился и ушел на пенсию, он не любил перед кем-нибудь обнаруживать свою слабость. Достал кошелек, спросил дядю Костю:

— Сколько с нас?

— За что? — спросил тот, словно не понимая, о чем идет речь.

— За перевоз.

Дядя Костя нахмурился, вздохнул.

— Перевоз, говоришь? — Внезапно заговорил злым, горячим шепотом: — Не перевоз — несчастье, скажи. Ты знаешь, что у меня здесь делалось? — Он постучал себя ладонью по груди. — Думал, погублю ваши души. В жизни такого не бывало. Скажи спасибо — до берега дотянули! А ты про деньги… — И уже с пьяной обидой повысил голос: — Я — что? Не человек, по-твоему, да?

— Ну, прощай. Спасибо, — спокойно сказал Павел Сергеевич.

Дорога была твердая, звонкая, в застывших, сухих комьях осенней грязи. По обочинам ее неподвижно стояли выцветшие травы, а за ними светло-желтая стерня опустевших полей. Виктор предложил:

— Давайте рюкзак. Я понесу.

Сказал так простодушно, не подчеркивая своей силы и молодости, что Павел Сергеевич не стал отнекиваться. Девушка потянулась за книгами, но ей он не позволил помочь себе.

Павел Сергеевич шел не спеша. Он нарочно несколько отстал, чтобы не мешать им и чтобы можно было идти молча, не отвлекаясь от своих мыслей о сыне, о реке, — успеет ли она стать до его приезда? Паренек и девушка иногда оглядывались и придерживали шаг, чтобы Павел Сергеевич не отстал. Он боялся идти быстрее. Усталое сердце научило его беречь силы. Тем, впереди, помогают и молодость и любовь, а у него все это минуло. Минуло, и осталась обида, которую он скрывал от людей, — обида на тело свое, которое медленно увядало, с каждым годом теряло силы.

Паренек держал девушку за руку, они разговаривали тихо, и только по отдельным словам можно было догадаться, что она впервые идет в его деревню, чтобы познакомиться с его матерью, волнуется, потому что от этой встречи зависит многое-многое.

— Ты только не смущайся, — советовал он. — Будь как всегда…

Потом заговорили о лекциях, о профессорах. Было в этом пареньке что-то от самого Павла Сергеевича, каким он был прежде. Не в глазах, не в чертах лица, а что-то очень общее. Может быть, просто юношеская открытость.