Андрей Воронин - Убийца не придет на похороны

— А что я буду с этого иметь? — задал вполне уместный вопрос Мерзлов.

— Проценты будешь иметь.

— Сколько? — спросил Мерзлов.

— А сколько ты хочешь?

— Я же не знаю суммы, какую ты туда будешь вкладывать. Обстоятельств не знаю.

— Вкладывать буду не один я.

— А почему тогда обратился ко мне?

— Давно тебя знаю, ты мне ничего не должен с сегодняшнего дня, и я тебе ничего не должен. Мы же с тобой уже пять лет работаем. Так что съезди, поговори, может, кого-то придется убрать. Там есть пара несговорчивых мужчин, очень они не хотят, чтобы наши деньги работали у них.

— А если они не согласятся?

— Если не согласятся, тогда у тебя есть люди. Поговори с ними, попытайся убедить, что это будет выгодно для всех — для них и для нас. Кстати, как там твой сын учится?

— Все в порядке, вроде бы, — насторожился Мерзлов, — приезжал на лето.

Первое, что ощутил Сергей Дорогин на третьи сутки после операции, так это расчлененность собственного тела. Ни ноги, ни пальцы рук, ни язык, ни веки не слушались своего хозяина. И Дорогину показалось, что его ранее сильное и ловкое тело состоит из миллионов свинцовых шариков, невероятно маленьких и в то же время ужасно тяжелых. И каждый шарик живет собственной жизнью, бешено вращается, соприкасаясь с другими такими же шарами, и каждое это прикосновение, такое легкое, приносит ему нестерпимую боль. Лишь после этого удивительного ощущения появилась мысль, что он мертв и находится на том свете.

«Да, да, я мертв, я весь разъят и меня ждет страшный суд. Но что значит „меня ждет“, если я уже, как человек, не существую, а состою из тяжелых свинцовых шариков, горячих, как маленькие солнца».

А вскоре появился запах, резкий, одновременно удушливый запах эфира.

«Да, смерть пахнет эфиром, — тяжело провернулась мысль. — Смерть пахнет эфиром. Но если я думаю, значит, я жив? А почему душа не может думать? — сам по себе возник вопрос. — И почему меня не слушаются мой язык, мои веки? И странно, я ничего не слышу, ни единого звука не доходит до меня. А ведь эти маленькие звуки, горячие шарики, вращаются и ударяются друг о друга. Должен быть звук, обязательно должен быть звук. Может, не громкий, но достаточно отчетливый, и я должен его слышать. Неужели человеческая душа, покинув тело, теряет слух и зрение, и в состоянии улавливать только запахи?»

Мысли путались и рассыпались опять же на маленькие сверкающие шарики, колючие и горячие. Соприкосновение шариков друг с другом рождало нестерпимую боль. И вообще, все вокруг Дорогина насквозь было пропитано болью. Даже покинув тело, было невозможно избавиться от нее.

«Наверное, это уже начался страшный суд надо мной. Наверное, я уже горю в адском огне».

Боль была нестерпимой, хотелось кричать. Но сколько раз ни пытался Дорогин закричать, позвать на помощь, это ему не удавалось. Все попытки оставались безуспешными.

«Я же должен увидеть тело, которое покинула моя душа или увидеть душу, которая кружит над телом, над моими бренными остатками. Нет, не остатками, — тут же поправил себя Сергей, — не над остатками, а над останками, над бренными останками. Да, так точнее, правильнее. Что значит бренные? А, да, бремя… Я был до этого обременен своим телом… Нет, я никогда не был обременен своим телом, оно никогда меня не тяготило, оно всегда оставалось послушным и исправно служило моим желаниям. Оно ощущало тепло и холод, ветер и прикосновение морской волны, оно даже ощущало шелест травы. Да, я мертв, в этом уже не может быть никакого сомнения. Но что произошло перед тем моментом, как я умер? А перед смертью был полет… Нет, не полет — падение. Падение перед смертью, — подсказала мысль, — ты летел с невероятной высоты вниз, летел очень долго, летел целую вечность. Правда, вначале был мост с холодными и мокрыми от дождя перилами. Мост… Ты помнишь? Тело, ты помнишь мост? Руки, вы помните мост?»

Кончики пальцев, находящегося в реанимации больного, задрожали под белой простыней. Но этого никто не заметил. Он лежал один в просторной палате. Веки Сергея даже задрожали. Усилие приложить пришлось невероятное, такое усилие человек прикладывает чтобы сдвинуть стотонную глыбу, приподнять ее.

Но сколько ни пытался Сергей открыть глаза, приподнять веки, это ему так и не удалось, и он вновь провалился в густую кромешную тьму.

А затем появилось ощущение еще более удивительное — все миллионы светящихся шариков взорвались, взорвались одновременно. Это походило на игрушечный ядерный взрыв, который воспроизводит очень мощный компьютер с огромным экраном. И должна была после этого, невероятной силы взрыва, остаться пустота, безвоздушное пространство, но вместо этого ощущения появилась невероятная тяжесть, словно все горячие шарики собрались воедино, прекратили свое движение, слиплись, склеились странным образом и остановили вращение, но тут же исчезало и это ощущение, теперь представлялось, что и кожа состоит из бесконечного количества таких же шариков.

«Это атомы. Да, я состою из атомов. Мое бренное тело состоит из атомов. И если я могу думать, то я не мертв. Был мост с холодными перилами, было падение в маслянисто-черную воду. Мне вспороли живот. Да, да, меня ударили ножом в живот там, на мосту. Даже сейчас я ощущаю жжение в том месте, куда был нанесен удар. Болит все тело, болит вся моя бренная оболочка. Под ребрами, справа, жжение и боль просто невыносимы, именно туда вонзилось лезвие ножа. Да, да, там был нарушен порядок, там лезвие ножа, стальное, холодное, острое, как бритва, разъяло, расцепило миллионы, а может и миллиарды атомов, из которых состоит мое тело. Так состояло или состоит? — блеснула мысль. — Состоит, состоит, — ответило тело, ответило болью, тяжелой, вязкой. — А где я сейчас? — задал себе вопрос Дорогин. — Неужели я лежу на дне реки? Ведь именно в нее упало мое тело, именно к воде, к реке летел я, спасаясь от погони».

После неудачной попытки открыть глаза Сергей попытался шевельнуть языком, который заполнял весь рот, был огромным и твердым, словно выточенным из тяжелого дерева. Это тоже не удалось, и Сергей оставил бесполезные попытки. Единственное, что получалось, так это думать, хотя мысли все время сбивались, столкнувшись с нестерпимой болью. Боль парализовывала мысли, не позволяла им развиваться.

Мысли путались, превращаясь в огромный огненный клубок. И все это время Сергей пытался ответить на единственный вопрос: жив он или мертв? Если жив, то тогда где он, и что с ним случилось?

Но ответить на этот вопрос Дорогину не удавалось, не удавалось до тех пор, пока в его странном черном мире не появились звуки. Они были глухие, похожие на далекие подземные взрывы или раскаты молний, грохочущих где-то высоко за черными-черными тучами и одновременно далеко-далеко за несуществующим горизонтом. Ведь в его мире, в том мире, где метались мысли, не было никаких преград, не существовало ни стен, ни неба, ни земли, существовала лишь пустота, бесконечность, до конца которой не может долететь даже мысль. Так же не существовало времени, только звуки. Они возникли ниоткуда.