Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Я прибыл на Красную площадь. Огляделся вдохновенно — и поставил скамейку. Скоро должно было светать. Прохожие не расширяли глаз: спокойно проходили мимо. Человек на скамейке? Странно? Отчего ж? Наконец подсел какой-то строгий коротышка в очочках.

— Вы кто? — Я заговорил вдруг первый.

— Издатель, — ответил он и сплюнул.

— Да вы шутите.

— Нимало. А вы зачем здесь, со своей этой скамейкой?

— Материал для рассказа собираю. Люди охотно делятся всяким.

— Ну, я могу сразу сказать, что рассказ выйдет никудышный.

— Это почему же?

— Сами посудите: какой здесь сюжет? Герой слоняется со скамейкой и заговаривает с людьми? Глупо, бессодержательно и даже не смешно.

Я обиделся и промолчал. А потом сказал:

— Вы, кажется, сами такой рассказ когда-то написали, да?

Он цокнул, мотнул головой, отвернулся — и заговорил:

— Ну да. Его не взяли, и теперь я сам заворачиваю всё, что мне приносят. За пять лет деятельности я издал только один томик стихов какого-то казаха. Ну да! А вы думали, почему я так плохо одет?.. — Он вымолчал, сколько считал должным, и продолжал: — Всё очень просто. Надо сокращать количество вздора. Вы думаете, Земля погибнет от перенаселения? Нет, она погибнет от вздора. Уже и дышать нечем!

Я его перебил:

— Давно вы читали то, что вам присылают?

— А зачем? Я уже знаю героев, сюжетные виляния, стили. Всё знаю.

— Лучше на растопку?

— Или вместо туалетной бумаги.

— Простите, я очень устал за сегодня. Можно я вам пришлю свою рукопись? Но только чтобы вы её прочли. Из интереса.

— Не думаю, что вы меня удивили… Но попробовать можно

— Куда посылать?

— Вот мои координаты, запоминайте: пятьдесят пять градусов, сорок пять минут, двадцать одна секунда северной широты и тридцать семь градусов, тридцать семь минут, четыре секунды восточной долготы.

— Хорошо. Я запомню и обязательно пришлю. А теперь — оставьте меня, будьте добры. — И он — оставил.

Я прилёг на свою скамейку. Глаза закрывались, спину ломило, голова гудела, во рту было гадко. Отличная ночка, нечего сказать!..

— Дядя, а можно мне сесть? — Меня дёрнули за рукав.

Это была маленькая девочка, лет шести-семи, чернявая. Я сел и освободил ей место. Куранты били двенадцать раз, меня слепили яркие зимние лучи. Уже полдень, а ментам я безразличен?.. Я пытался разлепить глаза и тёр шею. Но слушал очень внимательно.

— Меня зовут Арина, а тебя? — сказала девочка.

— Антон… А ты что здесь делаешь одна?

— Я гуляла-гуляла с ребятами во дворе, кто-то предложил сбегать на Красную площадь смотреть. Я смотрела-смотрела, а потом ножки устали.

— А где твой двор?

— Совсем рядом, на Океанском проспекте.

— Не помню такого в Москве… И что? Где твои друзья?

— Разбежались кто куда… Мне одной страшно — тут такие большие все! И их та-а-ак много!

Мы сидели, разглядывая проходящие мимо куртки незнакомцев.

— Ты хочешь найти своих друзей? — спросил я.

— Да! Друзей!

— Тогда тебе повезло. У меня есть волшебная скамейка: ты на неё садишься, а друзья сами собой появляются. И знаешь, что? Дарю.

Глаза её переменились и наполнились той искренней радостью, которой люди очень быстро разучаются.

— Спасибо, дядя Антон!

Я оставил Арину и присоединился к проходящим курткам. Отойдя шагов двадцать, я обернулся: на скамейке сидело уже пятеро ребятишек. Я не успел толком порадоваться за Арину — мне позвонили.

Я ненавижу букву «г». Она фонетически омерзительна. Самые скверные слова начинаются именно с этой буквы: гадость, глупость, голод, ГУЛАГ, государство, Господь (что, в общем, то же), гангрена, гнильё, география, галлюцинация, гносеология, говно, гульфик, газета, гильотина, гроб, гибель, град, галстук, Галина… Хватит! Я решительно исключаю её из лексикона! Я!.. Я вообще не о том хотела рассказать.

Цензуры на Руси уже лет тридцать нет. Это официально. Неофициально — процветает. А заведую ей я.

У нас в редакции принято помалкивать об этом. Мой кабинет в самом конце коридора, — но ни одна рукопись без моей печати и думать не думает о том, чтобы куда-то пойти.

Вот, принесли опять. Очередная мура про счастливую любовь. Я херила красной ручкой одну страницу за одной — и отбрасывала их в сторону с небрежным шелестом.

— Можно войти? — постучался: Рома.

— Да-а-а, — я попробовала вчитаться, но опять увидела: «нежные плечики дышали фиалками» и «Вселенная затаилась в её очах». — Да-а. Войдите.

Явился, раздолбай: подбородок боится выступать и нежно поддаётся, чёрные волосы засалены напрочь, нерешительный рот застыл в вечной улыбке не то кота, не то кролика. Одет кое-как: синий жилетик в лишённую вкуса клеточку; воротник рубашки распахнут — наверняка отлетела пу…

— Как работа? — спросил Рома, заложил руки за спину и навис над столом — будто бы не мешая.

Я приподняла очки и ухватилась за переносицу (она стонала):

— Да никак. Опять все счастливы, все целуются. Аудитория не поймёт.

— Не хватает мрака?

— Именно.

Я надела очки и потянулась к кофе — темновато у нас тут, одна только лампа следака; меня окружают бумажки, кипы, талмуды́, — я потянулась к кружке и нащупала пузатую бутылку. Поднесла на свет:

— Это что? Коньяк?

— Коньяк.

У Ромы взор мерцал.

— Убери это. — Я протянула ему бутылку и поправила неприлично распахнувшуюся шаль.

— Но у тебя день рождения, вот я и…

— Убери, я сказала.

Нет, я пью — просто редко: раз месяца в четыре нарезаюсь как настоящая свинья. Правда, одна. И на обед я не хожу (терпеть до ужина дешевле выходит). И курю ровно четыре раза в день (пять — уже разврат). Рома знал это. На что он вообще надеялся?

— Ну ладно. — Рома спрятал бутыль в саквояж. — Выпить, пройтись… Разве это криминал?

— Сам видишь, сколько работы.

Он не уходил и невыносимо хрустел пальцами.

— Что за текст-то хоть? — Он взял одну из похеренных страниц.

— Похоже на… Ну, помнишь, тот парень, что «Вечер у Клэр» написал? Почти то же самое. Только без зазнайства и повеселей.

— Так плохо? — Он всматривался в буквы. Потом отвёл страницу и посмотрел на меня так, будто я тоже буква. — Ты знаешь, что у тебя усталые веки?

— Знаю. Я как родилась — так сразу и устала.

Рома ещё несколько времени повертел в руке какой-то карандаш, потом щёлкнул краем рта и ушёл. Наконец-то.

День рождения… Подумаешь! — ещё раз облетела Солнце. Уж как мне потрудиться-то пришлось!.. А ведь забавно. Бо́льшая часть праздников отмечает оборот колеса: беспомощно ставит на нём отметку. Всё повторяется-ряется-ряется. И мы ещё радоваться должны! Чему?

В окно ветка постучала. Это и есть тридцать лет?..

Это не ветка была — это редактор. Я поскорее схватила страницу и сделала вид, будто читаю.