Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Запахло печкой, парным молоком и козой. Ладаном и свечками. Теплом, уютом и плясками. Что-то переменилось.

Я вылез из-под стола и увидел: люди танцевали, но не под дудку часовичка: они кружили удалым хороводом вкруг него под звук моего раздирающего глотку смеха. Дурак-часовичок взбеленился, он всё ходил и выщёлкивал свой ритм. А наши — уже и за частушки взялись:

Фьюх!

Фьюх!

Частушки наши были такие дурацкие, что часовичку ничего не оставалось, кроме как исчезнуть. Облачка дыма — и того не оставил.

Все рассмеялись и захлопали в ладоши. Минут десять — не меньше — все загоновцы весело гоготали. А как животы потом болели!

Но скоро — поуспокоились. Приняли степенный вид (можно было различить в нём панику). Народным голосом снова был Сократ:

— И чего нам делать-то теперь?

— Делать, что делается, — сказал я, наскоро оглядевшись.

А Сократ со всею внимательностью вгляделся своими буравчиками в каждый перевёрнутый стул, в каждую гнилую икону, в каждую рану в нутре этой церкви — и ответил каким-то вздохом:

— Это ты легко сказал, конечно…

Раз, в какой-то совершенно непонятной грусти, давно уже копившейся на дне сердца моего, — я взял да и спёр скамейку из института.

Простецкую, без спинки даже.

Не успел я пройти десяти шагов по вечернему переулку, как за мной выбежал охранник. А дверь за ним и хлоп! Он бросил погоню, стал щемиться обратно — оказалось заперто. В институте не было никого. Охранник протянул руку и потряс, будто бы прося подаяния. Мне сделалось жалко, я подошёл. Поставил скамейку на циновку снега. Сел.

Он оглянулся по сторонам и присоединился. Теперь на скамейке сидели и дышали морозом два грустных человека.

— Вы извините меня, пожалуйста, — сказал я. — Мне вообще эта скамейка не сдалась. Сам не знаю, что на меня нашло.

— Да это всё равно! — Он махнул рукой. — Худо, что ночевать мне негде. Я с женой в контрах сейчас.

Мелькнула мысль пригласить его к себе… Нет, это было бы слишком.

— Вы пока отдохните, посидите вот, — сказал я. Охранник и сидел.

— Вы как вот думаете, кто я? — И говорил.

— Охранник, вестимо.

— А кроме?

— Не знаю. — Гадать и ошибаться не хотелось: и без того гадко.

— Актёр я! Актёр. Хотя меня мало узнают. Только продавщица наша… А! Слушайте! Дайте мне, пожалуйста, книгу. Вы же студент — должна быть у вас хоть какая-нибудь книга? Ну, бумажку дайте, тоже пойдёт. А пальто можете? Буквально на минуточку.

Он встал, накинул мой тренчкот на плечо, как бы плащ, сдвинул свою кепку набок, чтоб походило на берет, и начал раздумчиво ходить. Он до смеха походил на арлекина: плащ его был клетчатой изнанкой наружу.

— Скажите как бы в сторону: «Заговорю с ним опять». А потом — ко мне: «Что вы читаете, принц?».

Что ж. У каждого свои загоны. Отвернувшись к стенке, я промямлил:

— Заговорю с ним опять… — Повернулся: — Что вы читаете, принц?

— Слова. Слова. Слова, — произнёс он томно. Подавая мне пальто и вчетверо сложенный листок, он весело спросил: — Ну как?

— Я не очень разбираюсь, но, по-моему, неплохо.

— Спасибо, а то трудно мне очень. Вы же знаете, чем актёр отличается от обычного человека? Ему зрители нужны. — Он закашлялся в смешке.

— А вы, то есть, Гамлета играли?

— Не-а. Заднюю часть коня или дерево — как повезёт. Да и было это, в общем-то, в школе. — Мы помолчали немного, и помолчали бы больше, но Гамлет вдруг встал со скамейки: — Времени-то!.. Пойду я потихоньку. Охранять всё равно нечего. Дайте бумажку, я вахтёрше записку оставлю.

Я предложил к его услугам свой телефон, но Гамлет отказался.

— Ну а как быть с?.. — Я кивнул.

— Скамейкой? Да забирайте себе — всё равно никто не заметит.

— Давайте я лучше её напрокат возьму? Дня на два.

— Можно и так.

С тем и расстались. Охранник отправился Бог весть куда, а я перебросил скамейку через плечо и зашагал. Конечно, Гамлет меня повеселил, но на душе оставалась пустота. Я неслышно напевал Летова.

Прошёл по Никитской, свильнул в Брюсов переулок.

Крепкий мужик с брюшком — в плаще — тоже вышел с Никитской. Он обогнал меня, стал вдруг на месте, обернулся, пугающе быстро подошёл, огромной своей рукою пожал крохотную мою и спросил, нельзя ли ему посидеть на моей скамейке. Отказывать было неловко. (Мы стояли у англиканской церкви. Со скамейками там вправду худо.)

— Вольф Альбертович, — представился он, усевшись.

— Велимир Хлебников.

— А. Шуточки? Бывает-бывает. Залив Судака — переплывали?

— Я и Босфор переплывал.

— Судя по вашим ответам, вы не кто иной, как студент. Угадал?

— Угадали. А вы, судя по вашей манере размышлять, — преподаватель?

— Именно так.

Мы сидели, засунув руки в карманы и вытянув ноги, — зябко, как воробьи. Не знаю, почему, но мне не хотелось делиться своей скамейкой.

— И что же вы преподаёте, Вольф Альбертович?

— Историю. Но не у вас, можете не лебезить, всё равно больше не встретимся.

— Мне просто любопытно. Раз вы историк, то можете вы сказать, когда в России снова будет революция?

— Когда рак свиснет. — Он серьёзно покачал бровями. — Извините. Вы просто спрашиваете не с интересом, а с любопытством. Не люблю такое. А вообще — нескоро. Лет через сто, может быть. Вы новости вообще читаете?

— Извините, не слежу… Я скорее про вообще…

— Ваш народ — студенты — любит всё, что «вообще».

Вольф Альбертович был цветом под стать кирпичу за нашими спинами. Но скоро он остыл — и сравнялся с жухлым снегом под ногами:

— Ладно, простите, пылю, — сказал он. — Вам лет восемнадцать, наверное, да? — Я кивнул. — Ну наберётесь ещё, наберётесь, если не взле́нитесь. Тянуться надо. Тянуться! Я вот — по происхождению мужик, а читаю лекции мещанам. Смешно! Ну да ладно. Глупости. Я ведь другое сказать хотел. На кой вам эта скамейка?

— Пока не решил. Зато могу назвать причины: дама и безответность. Вина, так сказать, не вполне моя.

— Ну что за Адамовы оправдания? — поморщился он. — Извините. Просто худо, когда не слушают. А кто кого сейчас слушает? Каждый в своей клетке. Но который там час? — Он залез рукой в карман. — Батюшки! Уж первый! Извините ещё раз — тороплюсь. Благодарю за скамейку. И за компанию — тоже. До свиданья, Велимир. До свиданья и удачи!

— И вам того же!

Нести скамейку на плече мне надоело: я забросил её за шею и шёл теперь как с коромыслом. Взглядов я не боялся: улицы порядком обезлюдели. Да и какая, в общем-то, разница?