Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Слушай, кончай расспросы, — сказал Володя и поволок меня вон.

В тот же день — ещё до пяти часов — мы посетили также повитуху, доктора и мясника. Они были даже унылее Сократа. Ни с кем разговориться не удалось — разве с повитухой немного. Она была беременная и пила. Пока мы возились — успела штоф водки прикончить.

— Ладно себя, но ребёнка-то за что?.. — спросил я.

— А чаво? Я теперь за двоих пью, — ответила она.

Мясник — ходил по своему срубу и перекладывал какие-то предметы: иногда отдыхал на диване, затем вставал и продолжал. Доктор — лежал в постели и выплёвывал в потолке разные картины.

Мы оставили их тосковать.

— А питаются они чем? — спросил я, пока мы расхлябисто шагали к Володиному дому.

— Грустью своей. Славная кормушка.

— А из хлеба насущного?

— Из насущного — по вечерам у них каша, которую я наготовлю.

— Так ты тут главный, получается?

— Не-а. Не главный. Я здесь — заведующий. — И он снова присмеялся.

Часовичок был весел и бодр; жители Загоново — пустые и высосанные. Я ничего не мог понять — и надеялся, что ужин прояснит дело.

Трапезничали загоновцы в церкви. Столовая это была копеечная и паршивая: прогнившие доски с гвоздями, занозистые табуретки, огромный стол, выцветшие иконы, сваленные в кучу канделябры и книжки…

Мы готовили на заднем дворе, в огромном чане. Вернее, готовил Володя. Я костёр жёг и дрова колол — это я любитель.

Народ созывали колоколом. Звучал он так, будто его переплавили в пушку, а затем вдруг решили, что и обратно в колокол неплохо бы.

Бамммм. Дунннн. Бамммм. Дунннн. Бамммм. Бамммм.

Приход вышел обильный: но не было оживления и потирания ручек: все проходили к своим местам постыло.

Каша получилась прогорклая — я отставил её в сторону. У меня ещё оставалась краюха хлеба из своих. Жуя, я огляделся: нет, потеплело немножко — то ли из-за еды, то ли из-за доброхотного Николы Чудотворца в уголку. Пелена грусти-печали спала с жителей Загоново, и они даже что-то друг дружке говорили. Справа от меня сидел часовичок: каши он не ел, только крутил ножичек, уткнув его остриём в стол. И говорил мне:

— Теперь иди, задавай свои вопросы. Но ты сразу Сократа дёргай, он у них тут знайка главный.

Я прошёлся, борясь с желанием закурить. Церковь как-никак…

— Сократ мне друг, но грусть-то мне дороже! — донесся до меня разговор повитухи с другой женщиной. Говорила, конечно, не повитуха, — та уже двух букв связать вместе не могла.

— Это Сократ вас грусти научил? — спросил я осторожно.

— Чаво вы! Сократ над грустью задумался токмо. У нас, понимаете, раскол. Одни — к грусти чувством, другие — умом. Я сама-то не противная. Я — женщина простая. Но леший его раздери, когда Сократ выходит из дома и начинает катить бочку мимо моего окна… — говорит, говорит, а губы трясутся. И платок с головы — того гляди свалится.

Из-за стола вдруг поднялся медведь-купец и подошёл к нам.

— А! С приезжим треплетесь. Ну-ну. — Сократ обратился ко мне. — Вы мо́зги им пудрой сахарной не посыпайте. Женщины — как мякиш, они спорить не умеют. Вы со мной спорьте. Я представитель.

— Да Боже упаси! Я не спорить пришёл, а разобраться, — отвечал я.

— А! Пытливый ум? Хвалю и уважаю, сам баловался пыткой. Разобраться? Да пожалуйста! Понять идею проще, чем петуха убить. Вы про синусоиду слыхали? В школе учились? Поясню: «плохо» с «хорошо» друг за дружкой скачут — в чехарду играют, понимаете, да? Так вот, любезный, чтоб не барахтаться по взлётам и падениям, — мы затеяли небывалое падение: упадочное поселение, если охотно. Наши — ничего не делают. Наши — зябнут и убиваются. Супротив суеты мы, кратко говоря. — Сократ был мил: то бородой поведёт, то закачается, то лоб нахмурит: но всё слегка, в пределах приличного. А всё равно чуял я: горбатого мне лепят.

— И всё это для великого взлёта потом? — уточнил я.

— Именно, любезный вы мой! — Он даже схватил меня за плечи. — Не проиграешь — не победишь. Вот устроили мы у себя загон: погибаем тут всё, а потом как взлетим! Когда все так заживут — то и, прости Господи, рай на земле устаканится. Но никого к нам не гоним. Всё добровольно.

Я отшатнулся недоумённо. До стенки самой пятился, а там — спиной по брёвнам — и сел. Хотелось спорить. Но вот незадача — не умею!

— Но это же ведь ерунда получается… — проговорил я.

— А. Вы тоже из этих? — Сократ заметно огорчился.

Продолжая сидеть, я обхватил коленки для уверенности и заговорил:

— Ну ладно. Забудем даже, что вы село в хлев превратили. Чисто математически — никто из вас до рая не доживёт. Ну не пойдёт к вам никто. Ну любят люди жить.

— А часовичок нам говорил, что очень даже разлюбили!.. В Америках вон что-то вроде нашего посёлка уже водится…

Я нахмурился, встал потихоньку, не отрывая рук от брёвнышек, и поглядел на часовичка… Он ухохатывался как потерянный: со стула даже повалился — будто его щекотнули исподтишка.

— Так это ты, что ли, всю кашу заварил? — спросил я строго.

— О-ха-ха! О-ха-ха!

Часовичок валялся, он ржал как конь. Целить надо было не в него, а в народ… Нужно возвышение. Нужна речь. Ай, ладно! Вскочил на табурет:

— Жители села Загоново, вы прозевали чудовищное преступление! Ваш любимый часовичок, который заводит вам часы и кормит вас кашей (я уверен, в ней что-то неладно), — это просто один большой подлец. Он воспользовался вашим отчаянием! Ввёл в заблуждение! Он питается вашей тоской, — гляньте, как хохочет с неё! Одумайтесь! Не для того человека лепили! Ну к чему все эти загоны, товарищи? Тяга к разрушению? Понимаю. Поддавайтесь же, — но по чуть-чуть. Слушайте панк, курите трубочку, раз в месяц пейте! Ну а так… не по-людски… как-то… Вот.

Я в смущении спрыгнул с табурета. Речь имела успех: жители села Загоново запрыгали, замахали руками и закричали в лад:

— Да-лой часо-вичка! Да-лой часо-вичка! Да-лой часо-вичка!

Сократ с доктором даже попытались связать часовичка верёвкой, которая была Сократу завместо пояса.

А часовичок вскочил на табурет — весело, игриво. Вспрыгнул на стол и танцевато зашагал вперёд, на каждый шаг делая по щелчку пальцами. Загоновцы бросили все дела, все мысли и забились в припадочном танце — руки держали по швам, а головы вскидывали кверху и обрушивали их вперёд. Раскачиваясь. Заражая соседей. Как неживые. Как марионетки.

Часовичок вышагивал туда-сюда и щёлкал пальцами. Загоновцы шаманически плясали. А я стоял, выпялив на всё это глаза.

Казалось, конца этому не будет.

Отважный человек на моём месте схватил бы топор и отрубил башку Володе-часовичку. А я? Я забрался под стол и стучал зубами, понимая, что из глаз вот-вот пойдут стеклянные слёзы бессилия и ужаса. Но что-то переменилось. Сквозь ужас начал проступать смешок. Поначалу — нервный, истерический. Затем всё громче и уверенней. Казалось, смеюсь не я, а торгаш, которого чуть не облапошили, но он в последний момент раскусил жулика. Смех разлетался и растекался под столом. Вибрировал и переливался. Обволакивал собой все внутренности церкви — и шёл дальше, дальше! Сначала шагом, потом телегой, затем — самым настоящим паровозом. Рокочуще, обезоруживающе, задорно! Богатырский смех!