Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Итак, глупый людь, вот наши условия…

Я поглядываю иногда на дедушкины часы: стрелка пробежала уже столько кругов, что я сбился считать четные и нечётные, — а ночь всё не кончается. Я служу у котов и развожу припасы (всегда в компании кота с наганом): ведь у меня есть машина, а длины ног хватает, чтобы нажимать педали. За это мне платят кошачьим кормом и жизнью моих родных

Не знаю, чем это кончится: коты ведь не умеют копать картошку (да и негде ей расти в темноте). Они умеют только пить водку и играть в карты. А я, как дурак, езжу и вожу им водку, в надежде, что когда-нибудь встречу людей, не застигнутых сном, и смогу высунуться из окна и прокричать им:

— Берегитесь! Коты строят коммунизм!

Но вокруг только тихая тьма.

Замогильно-алый тусклый свет, мраморные стены. Гранитные вставки цвета осеннего кленового листа. Гулкие каблуки по тишине. И часовые — то и дело шипящие на излишне разговоролюбивых.

Плотная цепочка посетителей обходит сходный с капитанской рубкой саркофаг. Внизу его — каменные знамёна, устремлённые в светлое будущее. Вверху — малый зиккурат о четырёх плитах. За стеклом лежит Вождь.

Лицо — безоговорочно мертво: даже неприлично мертво. Нет в нём переменчивости, описанной Катаевым. Нет рыжеватости, которой дивился Термен. Нет асимметричности лба, про которую писал Герберт Уэллс. Кремлёвский мечтатель лежит покойно — и только блестит. Как будто кукольный, как будто ненастоящий.

Процессия любопытствующих незаметно сходит на нет. Много восторженных китайцев, много и просто туристов. Последним уходит мальчик, ему странно, зачем бабушка его приволокла на манекен смотреть?

Дверь тихо закрывается. Час дня: приём окончен.

Перемена — резка. Свет лихо смелеет, как будто вкрутили свежую лампочку, часовые сбрасывают траурную унылость, переговариваются, потягиваются — посмеиваются даже.

Притомившийся от нудной неподвижности, Ленин стучит по стеклу. Лицо обрело подвижность и хитрецу. Он страшно недоволен! И всё стучит:

— Обед где? Лежу тут, понимаете ли, как дуг’ак два часа, а мне даже чаю с бутег’бг’одами никак не пг’инесут!

Входит главный по Мавзолею — мужчина лет сорока в военной шинели: Ося. Злым бурчанием он отправляет часовых проветриться, недовольно подёргивая чёрными усами, ставит поднос и достаёт связку ключей. Ленин, глуповато отставив руки за спину, замирает. Ося откидывает стеклянную стенку и говорит:

— Пошёл вон!

— Ты чего, товаг’ищ? — Владимир Ильич не на шутку растерялся.

— Давай: ешь, собирай манатки и проваливай.

— Что случилось, товаг’ищ? Я категог’ически ничего не понимаю! Я в понедельник не г’аботаю, получается?

Ося дёргал ус и говорил:

— Всё, Вождь, належался. Пора тебе — Володя так сказал.

— Нет, ты погоди-ка! Я сколько вг’емени лежал, никому не мешал, а тут вдг’уг и выносить пог’а пг’испела?

— У тебя мозги, что ли, вытекли последние? Сам подумай: они страной тут рулят, а у них в столице трупак валяется. Вот так Европа, блин! И про то, что ухо отваливается, — слушок ходит. Неприятно. Ты — миф, Вождь. А Россия от мифов избавляется, рельсы меняет. Не ко двору ты, короче.

Ошалевший Ленин теперь только сообразил, что творится. Он почесал свой лысый затылок. Вылез из тесного застеколья, немного размялся и, кажется, пришёл в себя.

— А книжки-то паг’тийные не сдавали!.. Паг’азиты! — Ленин стукнул кулачком по стеклу. — Ось, ну будь дг’угом! Ну не гони ты меня!

— Я только выполняю приказ, — проговорил Ося, закуривая сигарету. Он протянул пачку Ленину, но тот, хмурясь, отказался.

— Г’азве скучно мы эти шестнадцать лет затвог’ничества ког’отали? Г’азговог’ы о свег’химпег’иализме Каутского, пг’ения по поводу неомаг’ксистов?..

— Вождь, я, понимаю, что после «смерти» с тобой совсем не любезничали. Но я, честно говоря, заманался возиться с тобой.

— Да куда же мне идти пг’икажешь?

Ося строго посмотрел на Ленина, затянулся, вымолчал, ответил:

— Ну смотри сам. На Красной площади можешь изображать Ленина… Хотя там крыша нужна, да. Или в разлив Невы поехать, а? Палатку дать могу, — но чтобы вернул! Не нравится? А ты тогда в Библиотеку Имени Себя Же отправляйся: и ищи-свищи себе три источника марксизма. Сумасшедших там полно, свой будешь!

— Полно тебе! Ты ведь знаешь, что это не по мне. Я всегда пг’едпочитал кабинету бг’оневик…

— А тебе вместо броневика предлагают эшафот. Как там говорили? «Атомную бомбу под Советский союз подложил…»

— Да ну тебя! — обиделся Ленин. Он отвернулся, сложив руки на груди.

Ося посмотрел на Ленина: Ленина, который ему всю душу вымотал за эти годы: своими капризами, своими фантазиями, своей непоседливостью.

— Ну ладно, ладно, — сказал он вдруг. — Давай так сделаем: ты вечером на улицу пойди и посмотри, помнят ли тебя. Нет, не так. Пусть кто-нибудь скажет, когда ты родился и когда «умер». Во! Если помнят — оставайся лежать здесь. Идёт? — Ося впился взглядом. — И только попробуй мне соврать. По глазам всё пойму.

Ленин страшно обрадовался: подпрыгнул, хлопнул в ладоши, рассмеялся — и сделался совершенный мальчишка. Он потянулся к Осиным плечам своими длинными целеустремлёнными руками. Ося упорно отходил, но скоро упёрся в стенку, и Ленин сумел осуществить задуманное. Он держал Осю за плечи, смотрел ему прямо в глаза и улыбался:

— Это, товаг’ищ, ты хог’ошо пг’идумал. Это такого бг’ата я тебе г’азыщу!

Разумеется, по уставу Мавзолея имени Ленина выпускать Вождя социалистической революции было настрого запрещено. А потому его нарядили в жёлто-синюю горнолыжную куртку, обмотали пол-лица шарфом, а на голову нахлобучили вязаную шапку. Но только выйдя по секретному ходу из Мавзолея, вольнолюбивый Ленин размотал шарф, убрал шапку в карман и надел свою неизменную кепку.

Зимний вечер приятно морозил уши, ветер норовил запрыгнуть за воротник, — в Москве Ленин не был порядочно долго. Это в девяностые он свободно ошивался по стране: грустил, агитировал и вынашивал планы для новой революции, конечно.

А ведь была же авантюра с организацией ревгрупп в регионах! А как у него средь бела дня в электричке стащили чемодан с бутылкой молока и первым изданием «Капитала»! А уж когда он приискал себе обворожительную особу, способную стать новой Музой Революции…

Лихие были времена. Бесшабашные!

Он старался их не вспоминать.

Хотя забавно вышло, когда Путин только в президенты вступил и с ужасом обнаружил, что Ленин-то, оказывается, живой: да ещё и Ельцин в алкогольном угаре его по миру гулять пустил. Как его искали-то, чтоб в Мавзолей упечь, — ой-ёй-ёй!..