Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Да чёрт тебя возьми!

Спорить дальше — бесполезно. Я бросил перчатки на пол (а хотел — в его наглую бритую морду). Но успокоился. Подумал. Поднял перчатки и предложил Этожедалю поездку в центр. Тот — вновь не возражал.

В метро — молчаливо смотрели себе под ноги. Вышли на «Тверской». Я нагло останавливал всеразличных прохожих и опрашивал по поводу самых общих вещей. Этожедаля просил всё запоминать.

— Ну и что скажете? Похожи? — спросил я, ехидствуя.

— Не вполне. — Он постучал пальцем по своей челюсти. — Но, знаете, ни одна белая салфетка не идентична другой.

— Погодите с выводами!

Поехали на Красную площадь: ловили иностранцев и допрашивали.

— А эти? Похожи на наших? — Я сутулился, и коротышка Этожедаль казался значительно выше меня.

— Ход мысли другой. Не говоря уже о языке… Но к чему вы клоните?

— А к тому, что есть такая штука, как менталитет. — Я ощутил первую каплю победы во рту. — От этого никуда не деться. Россия — она в людях!

— Не соглашусь. Люди пылинки, но пылинки разные, — говорил Этожедаль, сцепив руки замочком. — В том, что между первой и третьей разница больше, чем между первой и второй, нет ничего доказательного. Если мы поедем на границу и встанем одной ногой, скажем, в России, а другой — в Беларуси, ничего особенного ногами мы не ощутим. Это условность и цирк. Как и всё, впрочем.

— Слушайте, а зачем с такими взглядами вообще жить?

— Да так. Бывает любопытно.

Меня взяла ярость: мою руку манила поездка Этожедалю по физиономии. Но тут меня прошибла мысль иного характера.

— Скажите, а как у вас с деньгами обстоит? — спросил я, улыбаясь.

— Академия может выделить, если дело серьёзное. А что?

— Значит, едем!

И, смешно сказать, но — через месяц, когда грант был получен, — мы вправду поехали. На другой конец страны, за его счёт. Правда, не на запад, а на далёкий-далёкий восток. В посёлок городского типа Забайкальск.

Поездом я читал и радовался своей находчивости, а Этожедаль — глядел в окошко своими серыми глазами. Ехали не одни сутки. Сошли. Я — со своим чемоданчиком, Этожедаль — с пиджаком на руке. Весна уже набивала носы разными запахами. Здесь же, на перроне, мы увидели одну примечательную вещь: подвенчанная общими шпалами, железная дорога лежала четырьмя параллельными рельсами.

— Смотрите, — говорю я, и достаю из чемодана рулетку. Подаю Этожедалю. Поясняю, что нужно измерить сначала расстояние между первым и третьим рельсом, а затем — между вторым и четвёртым. Они получаются разные.

— И что? — спрашивает он.

— Это — русская колея. А вот это — китайская. Вон — видите, уходит? Бо́льшая часть железных дорог мира шириной в тысячу четыреста тридцать пять миллиметров. А у нас — в тысячу пятьсот двадцать. Строили-то первые дороги ещё при Николае I, а он параноик был, вторжения боялся. У немцев, кстати, из-за этого было немало гемора в войну. — Я чувствовал себя экспертом. — Вот и до сих пор наши дороги такие — пухленькие… Лично я лучшего доказательства существования России и представить себе не могу.

Этожедаль встал, заведя руки за спину, и принялся ухмылисто надувать губы. Даже очки его признали поражение. А он всё повторял:

— Русская колея… Русская колея…

Уже скоро я возвращался домой поездом «Пекин-Москва», а Этожедаль остался в Забайкальске. По всей видимости, хотел продолжить изучение феномена существования России. Я же — ехал, празднуя победу пивом. И вдруг мне подумалось что-то как будто бы лишнее:

«Странное дело. А ведь он даже не представился».

Саше Варакиной никогда не нравилось её имя: дурное и провинциальное. Верочка — совсем другое дело: имя и женственное, и царственное. Заспанное, правда, немного, но зато звучит как сорт пионов.

Абитуриент Яша слонялся с новообретённой Верой по коридорам одного важного, но не для них двоих университета. Яше Вера очень нравилась — с губкой округлой, какой-то кулебякой из соломенных волос, тонкой косточкой на ключице и дебелыми — в родинках — плечиками: по ним плёлся узор вен. Глаза Яша не очень успел разглядеть — то ли зелёные, то ли голубые: но они ему тоже нравились.

Вере Яша тоже понравился: неуклюжий и трогательный: на голове рыжий «горшок», под носом неулыбчивый рот, а с двух боков жидкие, но гордые бакенбарды. Её забавляло, как он назойливо старался не показаться назойливым и всё взглядывал, взглядывал — пока она не подошла сама и не предложила выпить чаю.

Они уже посетили буфет, туалет, дворик и другие достопримечательности. Забились в тихий и пустынный угол, где перевёрнутые парты навалились друг на дружку. Все вместе они походили на гигантскую коробку непонятного назначения, но если заглянуть внутрь — университет пропадал: оставалось купе поезда дальнего следования.

Вера и Яша ждали результатов.

— А почему я тебя на экзамене не видел? — спросил Яша.

Половица скрипнула.

— Я ещё до твоего прихода ответила и гулять пошла.

— Где была? — Яша был полный тюфяк по части женщин, но с Верой у него разговор клеился легко: как в детстве.

— В магазин зашла. Подарок для сестрёнки смотрела… — Вера нежно улыбнулась одним краем губ.

— У тебя есть сестра?

— Шесть.

— Да ладно! Правда?

— Чистая правда.

Яша часто выходил покурить (нервничал очень), а Вера оставалась на стуле в коридоре. Всякий раз Яша боялся, что вернётся, а её уже нет. Вера не собиралась уходить: она думала только, как хорошо курить…

Разумеется, Яша прокурил всё объявление результатов. Вернувшись, он увидел, какая Вера зарёванная.

— Что такое? — Яша подумал, что можно и обнять её, но постеснялся.

А Вера — плакала: холодно и красиво. Слёзы катились и падали на блузку без плеч, оставляя тёмные пятна.

— У тебя девяносто баллов, — сказала она.

— А ты?

— Я не поступила. — Она решительно утёрла слёзы и улыбнулась.

Яша стал шарить по карманам.

— Хочешь шоколадку? — Он протянул слипшуюся от жары конфету «Васильки». Вера подумала, что Яша очень хороший, а Яшин внутренний радист получил сообщение: точка, точка, точка.

Но университетам чужды вздохи и аханья: он взял — и пошагал, куда собирался. Яша едва поспевал, спотыкаясь о бордюры, о собак, о палые листья, о бездорожье, о преподавательские ноги, о встречи с Верой…

Да. Они виделись. Прятались от шума на бульварах, от дождей в кафе, от ветра в кино, от снега в музеях. У Веры был зелёный пуховик с капюшоном, а там — ненастоящий мех. Яша находил всё новое в её лице: ямочка-ожог примостилась на левой щеке, две линии разбежались от ноздрей к краям губ грустным треугольником. А снег кружил в воздухе под чуткой желтизной фонарей — и как будто не собирался падать. Вера улыбалась и доставала руку из перчатки: снег напоминал ей о детстве.