Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Не помнишь? Сам наворотил, а теперь не помнит! — Разночинец порвал бы Ленина в клочья, если б тот был бумажный

— Маг’кс свят! Не помню…

— Да ну вас. Официант!

Официантка принесла счёт. От суммы разночинец протрезвел.

— Суки.

— Сколько там?

Молодые люди стали рассчитываться, на Ленина стараясь не обращать внимания. И тогда тот всё-таки спросил: про годы.

Год рождения и год смерти знал разночинец. День рождения зачем-то знал ухмыляющийся. Ну а день смерти помнил всклоченный. Вот и получилось 22 апреля 1870 — 21 января 1924.

— Нет, Владимир Ильич, вы не подумайте, я, в общем-то без зла, — говорил разночинец. — Вы нормальный парень — я бы с вами в поход сходил. А вот отечество делить с вами не хочу. Не знаю, почему. Можете считать меня тупым.

— Нет же, товаг’ищ, что вы! Вы меня тоже извините…

У разночинца развязались шнурки. Зная, что он предпочитает берцы, ухмыляющийся воспользовался моментом и всё-таки бросил напоследок:

— А это же ваши слова — про: «Есть такая партия!» и «Империалисты продадут нам веревки, на которых мы их повесим»?

— И бревно надувное вы носили, да же? — прибавил всклоченный.

— Нет, голубчики, не говог’ил и не носил.

— А что тогда говорили?

— Что большие слова нельзя бг’осать на ветег».

— Прикольно! — улыбнулся всклоченный. — А напутствие можно?

Ленин задумался немного, а потом примолвил:

— Надо, во-пег’вых, учиться, во-втог’ых, учиться и, в-тг’етьих, учиться.

Не мигая глазами, Ося дослушал рассказ Ленина.

— Горе ты моё, блин, луковое, — сказал он и отхлебнул чаю.

— А что? Г’ебята пг’огг’ессивные. Отчего бы им не знать пг’авды?

— Да никому нельзя, Вождь. Ладно, хрен с тобой, годик полежи, а там посмотрим. Я придумаю чего-нибудь.

Ленин ужасно обрадовался:

— Ося! Милый ты мой!..

— Но-но-но! Без этих штучек-дрючек, Вождь. Общество чистых тарелок план выполнило? Отлично, теперь спать. Завтра ещё наболтаемся. Ну! Давай! Спать-спать-спать, — подгонял его Ося, но Ленин и так устал за сегодня.

Он, похожий чем-то на подростка, улёгся за стеклом и расслабил лицо в улыбке. Это никак не был оскал революционера и людоеда — это была улыбка человека, который крепко ошибся и девяносто лет платит за свою ошибку. Ленин улыбался очень хорошей улыбкой.

Ося был рад весёлому настроению кремлёвского мечтателя. Последнее время у него были проблемы с памятью: Ленин всё больше забывал и сильно хандрил… Но не то теперь.

Так что Ося улыбался тоже. Но бросил улыбку на пол и грубо спросил:

— Ну, чего на ночь будем читать?

— Маг’селя Пг’уста сегодня не хочу. Давай «Возвг’ащение Мюнхгаузена».

Моё знакомство с человеком по имени Вячеслав Этожедаль началось мимолётным разговором в лифте. Говорили даже не мы: это старушка, ехавшая с нами, начала вдруг что-то вроде: «Куда мы, славяне, катимся, и кто нас туда катит?» Она сошла на девятом, двери схлопнулись и Этожедаль полузадумчиво бросил в молчание своё:

— Нет славян никаких. Да и России, впрочем, тоже.

— А что есть? — нахмурился я.

Он, видно, забыл, что старушка сошла, а я нет. И всё же повернулся ко мне, очень серьёзно проговорив: как будто открытием делился:

— Пыль. Атомы. Гуляющая пустота.

Я додумался его рассмотреть: видавший виды оливковый бушлат, очки а-ля Троцкий, назидательный нос и рано облысевшая голова.

— Нет, вы погодите. Пыль-то мы, может, и пыль, — но пыль мыслящая.

— Смысла в этом я совершенно не наблюдаю. Феномен смерти касается до всего, а феномен жизни сводится к спонтанным путешествиям молекул. — И отвернулся: с видом, будто всё сказал.

— Постойте. Но вы хотя бы не говорите, что нас нет? — спросил я.

— Нас нет только в том смысле, как принято это «нас» считать.

— И России нет?

— И России нет. И Америки тоже. — Он глядел в пол и производил странные покачивания головой. — Явления это чисто конвенциональные.

— Вы сейчас заняты своими «пыльными» делами?

— Не сказать чтобы. Одна ерунда, другая — разницы немного.

— Тогда приглашаю вас в гости.

По-старушичьи медленный лифт давно уже остановился на моём двадцать первом этаже и нерешительно распахнул дряхлые двери. В квартире у меня хранились аргументы. Я показывал Этожедалю книжки, зачитывал из Достоевского и Толстого, давал побегать глазами по «Толковому словарю живого великорусского языка», ставил ему Летова, СашБаша и Курёхина, зачитывал новости про торжественное открытие колонки в Тьмутаракани. Всё это я находил достаточно убедительным. Где, кроме России, такое могло случиться и написаться? (Почему-то доказывать непыльность нашего мира я решил через существование России.) Но только без толку! Этожедаль всему отказывал в бытии.

— А открытия, изобретения? Вырубки лесов, строительство городов, атомная бомба, в конце-то концов? — Я не отступал. — Не будь человека — Земля совсем иначе бы выглядела!

— Неубедительно. — Он был всё так же невозмутим. (Или это его очки были невозмутимы?) Развалившись на диване, он качал улёгшейся на коленке ногой. — Человек только мышца в теле бессмысленной природы. Он мало чем отличается от хорька: разве что любит поразмышлять о том, как же сильно он отличается от хорька.

— Попахивает пантеизмом.

— Пантеизм мне безразличен. Мне вообще мало что различно.

Я топнул и приказал ему одеваться. Хотел выгнать, конечно же. А потом придумал вот что…

Повёл я Этожедаля в торговый центр «Кунцево-Плаза», что совсем под боком у нашего дома. Мороз на улице был, — ну да это плевать. Там обосновалась выставка фотографий соцреализма. Недолго поводив его мимо всего лишнего, я нашёл нужную фотокарточку — «Песни о Сталине».

На фоне гигантских Ленина и Сталина — плакатных — не меньше двух сотен голов, раззявив рты, пялятся в камеру и — видимо — поют. Это пугало: бесконечные рты, надрывно-скорбные физиономии, а главное, синхронность: почти Босх. Поющие были столь ничтожны по сравнению с плакатом, что казалось, будто нет голов — есть только серые точки. Вглядываясь, можно было заметить напористую ретушь, от которой эти человечки — и без того ненатуральные — казались приклеенными. Сердце радовали люди с закрытыми ртами — то ли сбившиеся, то ли бунтующие. Ещё были настолько усато-бородатые, что и не ясно, поют они или потусоваться зашли. И вот стоим мы с Этожедалем перед этой фотографией. Я — пришиблен, он — безразличен: задумчиво дует губы.

— Ну? — спрашиваю.

— Фотография сильная, спору нет. Но это тоже не Россия.

— Побойтесь Бога! Вы, надеюсь, не хотите сказать, что Советский Союз — это уже не Россия? — Я отметил, что чуть не срываюсь на крик.

— Это только положение света, зафиксированное на плёнке. Не более.