Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

(Это была первая работа в моей жизни.)

Работал уже целый месяц, подумывал, что ограниченный и воротящий нос от жизни здесь — я. Старался беречь душевные силы… Но срывался! Курил как чёрт! И вечно, возвращаясь домой, в женском голосе я слышал упрёк:

— Это что, сигареты?

И вынужден был отвечать:

— Это мне для работы нужно.

Были. Были попытки найти смысл в моём новом положении. Но трескались, лопались, крушились! Потом были попытки цепляться за маленькие радости: шоколадки, чай, сигареты. Но всю подлость таких радостей я сразу распознал.

Работать мне не позволяли ни совесть, ни натура. Всё было для неё — для домашней метательницы упрёков. И было ей это — не нужно…

И как жить дальше? И зачем?

(Мне не казалось, что моя трагедия пустячна.)

С таким настроем, с такими мыслями я со скоростью калеки шагал по коридору в туалет. (Смены надо как-то коротать.) Я мельком глянул под ноги: серая плитка пола мне показалась мягкой и уютной шкуркой козла. (Спал я мало и плохо.) Не удержавшись, прямо на неё, посередь этого пустынного коридора, я и прилёг.

Здесь-то и появляется самое большое число в этой сумме человеческих воль: Гюго Гугль. То был эгоист и надменник высшей степени: никогда ни с кем не здоровался, курил только наедине с самим собой. Дамы надсмеивались над ним, потому что от Гугля несло хреновиной (соусом, бишь). Но это не всё «кем он был». Гугль руководил экспериментальным ансамблем «Апрель», занимался художественным вандализмом, сочинял матерные частушки и публиковал заумные рецензии на всякое новьё. Насчёт возраста я никогда не спрашивал, но был он лет на десять старше меня. У нас — работал ретушёром (не знаю, что за нелёгкая его к нам занесла). Лицом — благородный придурок с мышиным носом, чёрными глазами и чудовищными ушами. Высок, сухощав, растительность на лице и вообще на голове — не контролирует. В общем, такой персонаж.

И вот он, шаркая своими чрезмерно длинными ногами, в неглаженых брюках и драных кедах (зимой-то!), подошёл ровно к моей голове. Принаклонился — как бы стараясь, чтоб свет квадратной лампы вокруг его головы показался мне нимбом, — и сказал:

— А вы неправильно лежите. В снегу поприятней будет.

— Я, конечно, человек пропащий, но в снегу и похолоднее будет.

— Значит, вы лежать не умеете. Пойдёмте, я покажу.

Мы вышли на улицу, прилегли в сугроб у крыльца и отменно полежали: курили и говорили. Мы успели прикончить пачку на двоих, прежде чем нас прогнало вышедшее перекурить начальство.

Всё как-то резко перевернулось: мы с Гуглем — ещё недавно таким чужим — и до метро прохаживались, и в пивнуху заворачивали, и в музеи ходили картины смотреть. Да чего уж там — я у него гостил пару раз даже.

И всё это дело — за непрерывными разговорами. Мы отвергали темы личные, гастрономические или относящиеся к повестке дня: обменивались философемами, фантазмами, взглядами на историю, мыслями об искусстве и, в первую очередь, о литературе.

Давали книжки друг другу, ругали одних, хвалили других, рубились из-за третьих. Расхождения в мыслях были так редки, что мы радовались, когда их находили. Мне казалось, что наше знакомство состоялось задолго до нашей встречи в ТАССе и по какой-то оплошности просто забылось.

Раз я обмолвился, что пишу кой-что. Гугль запомнил и сказал:

— Слушай, Тим, а вступай ты в наше литературное объединение?

— У тебя с оркестром ещё и на объединение время остаётся? — Мы курили под башней Киевского вокзала.

— А это те же люди.

Мне? Отказаться? Нет, тут и говорить нечего — согласен, и тысячу раз согласен!

В субботу состоялось первое собрание: дома у Гугля. Книги, как всегда, лежали у него по всей комнате, распластанные страницами — в диван, в тумбочку, в стол, в подоконник, в половицу…

— Я до восемнадцатой страницы читаю только. Там всё самое нужное, — ответствовал он мне, когда я впервые увидел рассыпанные повсюду книжные кровли. Мне казалось, что это очень-очень маленькое царство очень-очень маленьких людей.

Теперь же — я хозяйски уселся в сломанное кресло на колёсиках и принялся качаться в нём, каждую секунду рискуя жизнью. Гугль сидел на своём диванчике и немигаючи глядел на часы. Раздался домофонный звонок — Гугль подскочил и пошёл открывать.

Квартирка внушительная… По ней можно кататься на велосипеде. Правда, для начала велосипедисту этому пришлось бы стать грузчиком: убрать летние шины из одной комнаты, груду антикварной посуды из другой, студию звукозаписи из третьей, книжный сброд из четвёртой и три холодильника — из кухни. Самым свободным помещением оставался чулан.

Я качался в кресле, ждал Гугля и думал. Что я здесь вообще забыл?..

Будем честны: это отдушина. Отдушина в арестантском вагоне на пути следования «Дом — Работа — Дом». Я знал, что Муза моя не обрадуется…

Но не плевать ли мне на неё, если ей плевать на меня?

Я искал здесь не место, где можно что-то прочитать, а что-то поругать, но какой-то, видимо, смысл. Некоторый, что ли…

В комнату вошли четверо. Помимо Гугля, это были: лысый молодой человек, похожий на актёра боевиков, иранец с грустными глазами и аристократическим животиком и девушка, к которой как нельзя лучше шёл эпитет «малиновая».

Почти тут же Гугль мне их в таком же порядке и представил: Василий Тёмный, Асхат Асхатович и Женя Волкова. Не говоря более ни слова, они уселись на диване. Гугль отделился от них, вытащил из-под груд всего на свете листок бумаги и принялся читать.

Это была зубоскальная новелла про дом, в котором все выходы на лестницу закрыты: во избежание визитов куряще-выпивающей молодёжи. Двадцать два этажа — связаны с улицей только лифтом. Двери на лестницу — стережёт некий старик, который должен отпереть их в случае пожара. Действие разворачивается стремительно: почти в начале же новеллы этот самый старик сходит с ума и сам устраивает пожар, чтобы поскорей побежать двери открывать. Всё это приправлено описаниями каждой ступеньки, лампочки, надписей на стенах подъезда, всепожирающего огня и, кроме того, историческими справками. Длилось чтение около тридцати минут: главный герой под конец сам забывал о собственном существовании — чего уж говорить о слушателях. Но вот — кончилось.

Ни аплодисментов, ни обсуждений. Только Гугль спрашивает:

— Прочувствовали? — И после молчаливых согласий зовёт Василия.

Его рассказ был очень мутным и туманным. Про какого-то писателя, писавшего о том, как он писал, а затем за этой писаниной исписавшегося настолько, что он написал об этом своему другу, и тот посоветовал ему одного писателя… Да, а потом следовали сцены, где этот писатель ходит по Петербургу, весь в мыслях о том, как он бездарен, как писательство отучает от того, чтобы не писать, а жить, — и мысль эта кружит вокруг него, отчего делается вдруг материальной. Начинает откусывать нос, пальцы, ноги, руки, уши. А потом этот писатель кончается, и мысль эта — переваренные останки его в Фонтанку сплёвывает.