Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Ноликов потупил взгляд и остро задумался.

— Я ужинать не буду. — Он спрыгнул с подоконника. — Спать хочу.

— Ладно.

На пути к кровати его остановил сухосухосухопарый Васёк и попросил одолжить пятьсот рублей. Ноликов спрятался от него под одеяло.

А завтра был понедельник.

К университету Ноликов подходил с недоверчивостью: ветер шмыгал из переулка в переулок, а его проделки покрывал кусачий дождь. Дома́ посвежели и насупились. Лепнина старинного фасада напоминала водоросли. Нет, сопли. А Ноликов опаздывал на конференцию.

Первого докладчика он пропустил, зато успел на второго. Он шуршал бумажками, брызгал слюной и доказывал, что из-за новой орфографии «Идиота» Достоевского совершенно невозможно понимать (прежде всего, нанесён непоправимый ущерб речевому портрету в исповеди Ипполита): ведь даже «идиот» — не то же, что «идiотъ». А вот если вернуться к Гротовскому правописанию, переиздать всю русскую классику по прижизненным изданиям, ввести в школы старую орфографию, вернуть, наконец-то, необходимые русскому языку буквы «пси» и «кси»…

Третий докладчик с заражающим пылом набрасывался на проблему цвета зубов Печорина: поскольку наукой окончательно установлено, что Лермонтов был протосимволистом (что, впрочем, оспаривается теми коллегами, которые склонны считать его предимпрессионистом или же додеконструктивистом) — цвет зубов оказывается важной деталью, имплицитно подчёркивающей антагонизм Печорина и Максима Максимыча. Поскольку никаких указаний на цвет зубов в тексте даже близко не содержится — пришлось прибегнуть к историческому материалу, из которого несомненно явствует, что у Печорина были жёлто-зелёные, с тёмными оттенками, зубы, а у Максима Максимыча жёлто-зелёные, без тёмных оттенков (вследствие потребления не слишком качественного табака, доступного в ту пору на Кавказе; Печорин же, судя по мемуарам современников, курит крепкий турецкий табак). Но особенный интерес представляет тот факт, что у Грушницкого — зубов вовсе нет, что доказы…

Четвёртого докладчика глубоко интересовала динамическая дискинетичность «Мёртвых душ» и её инвариантные стратегии диалектики помещичества в царской России: наибольший интерес представляет сцена, в которой Собакевич поедает огромного осетра, тем самым выражая своё неуважение к христианским догматам, — ведь, как известно, рыба обозначает Христа, хотя собака зарыта не здесь, а в письме Белинского, в котором татарское нашествие осмысляется как факт, покорёживший, быть может, и несильно, русскую литературу, потому как какой русский не любит быстрой езды, вот и у Баратынского читаем…

Пятый докладчик — просто стоял за кафедрой, как раввин, и манерно читал стихи Кандинского: комментарием не сопровождал — просто читал (очень уж нравилось).

Ноликов не скучал: жевал четверодневное печенье с подоконника (лютая анестезия отступила), — но пустота на месте зуба мудрости взмолила о пощаде. Чтобы развлечься, Ноликов глазел теперь по сторонам.

Ладони давно облюбовали себе уютные щёки, а кулачки нежно вмялись в подбородки. Пройти или даже проползти под ногами — не оставалось решительно никакой возможности: филологи запрудили зал.

Ересев — за столом, всем важно загородив экран; на воротнике его рубашки сидит солидная козявка размером с Астрахань. Рядом ссохшаяся до состояния финика Бодягина: в гигантских калошах и жалком платьице в цветочек. Лабуденко, не гнушаясь, храпу дал: слюна размеренно стекает на его многокарманный жилет. Коротышка Пустякова, по толстоте своей даже круглая, лезет носом в неприлично волосатое ухо Чепухидзе, сидящего в костюме сродни пижаме и громко пахнущего луком. Гордому Единицыну места не хватило — он стоит, скрестив руки на груди и отпятив свой римский нос: стоит непрямо — по причине своего двухаршинного горба. Сиво-Кобылевский увлечённо крутит пальцем в ухе и раскладывает на ладони добычу. Туфтина жадно поедает гречку из контейнера и виновато утирает салфеточкой губы. Академик Чухня откинулся в кресле: дышит он тяжело и величественно: в каждой скукожившейся черте его — мысль: «Не умереть бы прямо сейчас… На конференции как-то некрасиво…»

Это, конечно, не считая студентов, пооткрывавших рты слабоумно.

Взгляды Ноликова и Пустопорожнева пересеклись. Профессор кивнул аспиранту и явно посочувствовал. Ноликов только теперь заметил, что Пустопорожнев уже не первый год ходит в убогом синем свитере в ромбик и коричневом, со всех сторон в заплатах, пиджаке.

Прозаседались изрядно: протестуя, некоторые проурчали желудками. Вдруг — резкое и необычайно продолжительное оживление: начинаясь с того угла стола овальной формы, где разместились Пустякова и Чепухидзе, шёпот длил своё путешествие по всему залу. Глаза яростно выпрыгивали, уши в возмущении вставали на дыбы, ладони спешили прикрыть раздосадованность и негодование ртов. Общество было потрясено с головы до ног. Необъяснимого свойства новость неизгонимо присутствовала в зале.

В один несчастный миг докладчик был прерван — подкравшись неловким динозавром, шёпот настиг также и его. Более других пострадал Пустопорожнев — он встряхнул головой в испуге, а затем глаза его с поспешностью остекленели и странно лишняя улыбка встала на его лицо.

Ухо Ноликова узнало новость последним:

— Библию Гутенберга из спецхрана украли!

Ноликов снял очки, отёр переносицу и не понял, что тут ужасного. Ну украли — и украли. Что ж теперь? Он когда юношествовал — пиво из магазинов воровал. И — ничего, не умер никто.

— Да как вы не понимаете? Почти все наши эту Библию стащить пытались! А тут — какой-то плут…

Поэзия Кандинского наконец-то кончилась — зал утонул в благодарном аплодисменте. Когда народ набился в узком проходе, Ноликов остался наблюдать исход со стороны. Он ощутил дрожащую хватку на своём локте:

— Игорь Константинович… — Это был Пустопорожнев.

— Вот я! — обрадовался Ноликов. — А я как раз хотел спросить: ваш этот оптик, он случаем не… Константин Николаевич?

Пустопорожнев задыхался и разучился говорить слова. Холодный пот прочертил на его взрытых оспинами щеках две блестящие и пахучие дорожки. Он мог только прерывисто пыхтеть:

— У меня… в девять… будьте, пожалуйста.

— Я буду! Но, может, всё-таки лучше?..

Но Пустопорожнев только стиснул ему плечо и — всё торопясь — зашагал к двери.

Заглянув в туалет, Ноликов не посмотрел в сторону зеркала. Умываясь, — снял очки. Ну так. На всякий. Значит, к девяти? Как раз лекции кончатся.

Озадаченно потирая подбородок, Ноликов подходил к аудитории.

Растормошился. Заложив руки за спину и семеня ногами как пингвин, прошагал в аудиторию (подражая Пустопорожневу). Оглянулся, точно высматривая в море корабли (подражая Ересеву). Начертил тему на доске и обвёл её колючим кругом (подражая Пустяковой). Потом поставил руки на бока и вздохнул, как собравшийся сажать картошку (подражая Лабуденко). Вдруг — он сбился. Ноликов поправил очки и заметил, что студентка на первой парте подмигивает ему: щекочет локоном свой носик, а потом чихает. Ноликов покраснел, снял очки — и провёл лекцию вслепую.