Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

А теперь — сидит. Невесть где и невесть как.

Но тут мысль навестила его голову. Кирилл проговорил по слогам:

— Пол-но-та.

И «Чёрный квадрат» сменил немилость на что-то ещё — быть может, даже и пострашнее. Всё выстраивалось по кусочкам, будто мазками: икона в углу, стол с самоваром, печь с изразцами, луна за припылённым окном. Это была самая обыкновенная русская дача.

И там, в дальнем углу — за мольбертом, — стоит и рисует нечто небывалое угрюмый человек с гусеницами-бровями и широким лицом. Чем-то похожий на венецианского купца, а чем-то на упыря.

— Садись, — проговорил он, не отрываясь.

Кирилл дрожащей рукой выдвинул из-под стола пятиногую табуретку и бухнулся. На душе у него было странно и сладко: как будто не в картину он угодил, а в спальню к самой любимой и самой настоящей…

— Казимир, — представился бровастый. — Хотя ты мог и догадаться.

— М-мог, — отвечал озяблый Кирилл.

— Ты чего к картине лобызаться полез? — Малевич прервал своё дело, встал и подошёл вплотную: будто на коленки собирался сесть.

Кирилл стыдливо смотрел Малевичу в живот: только теперь он заметил, что пиджак его чудовищно полосат.

— Я всего лишь понять хотел… — промямлил Кирилл.

— Познание через поцелуй? Ха! Ну что? Много понял? — Малевич махнул. — Да ну вас всех!.. Загадки вам всё подавай да разгадки.

Кирилл промолчал, а Малевич, шаркая, обернулся к холсту. Минут с пять он сердито наносил мазок за мазком, потом вдруг отложил кисть и посмотрел гостю прямо в глаза:

— Ты как там сказал? Когда не поцеловал ещё «Квадрат», а только носом ткнулся? «Моя жизнь уже никогда не будет прежней, это просто невероятно!» Так ведь?

— Д-да. Вроде того.

— Ну что могу тебе сказать… Ты был совершенно прав. Ничего прежнего после нашего с тобой разговора — уже не будет.

III

Наконец дело дошло до, собственно, действий: Йося отправился с чемоданами своих рукописей в Москву. Товарищи по изысканиям в области пятёрки его давно хотели отправить, но, только заткнув за пояс своих оппонентов, Йося решился на семисоткилометровый шаг

Прямо с Ленинградского вокзала — не тратя время ни на какие Арбаты, бульвары или даже Красную площадь — Йося отправился в Институт Исследований и Культивирования Загадок Мироздания.

Петербургские коллеги загодя обо всём договорились, и аудиенция была дана почти что сразу. Заведующий Кафедрой Чисел — Герасим Юрьевич — охотно его принял.

То был человек в годах, в кургузом халате, с измождённым усталостью лицом — не то балерина, не то упырь, — с очками в пять диоптрий, с пятью ручками в нагрудном кармане, с пятью волосками на голове, с пятью пальцами на каждой руке…

Йося, не намереваясь медлить хотя бы и пять секунд, дерзко бросил папку прямо на стол. Герасим Юрьевич от хлопка этого зажмурился и малость труханул. А впрочем, — как-то устало труханул. Взялся листать.

Он листал-листал. Листал-листал. Листал.

От возбуждения Йося не мог сидеть на месте: расхаживал по кабинету и заглядывал в книжные шкафы. На первых страницах разместились довольно ничтожные доводы: мол, семь — всего лишь на два больше, чем пять, один — это без четырёх пять. Юношеские доводы! А вот прочитает он подальше: вот найдёт объяснение бинома Ньютона через пятёрку…

— Это что же — у вас всё к пятёрке сводится? — ухмыльнулся наконец Герасим Юрьевич.

— Ну конечно же! — Йося только и ждал повода заговорить самому. — Там дальше есть доказательства того, что языки появились, когда человек попытался передать другому человеку число пять…

— Это что же — интеллектуальная провокация?

Вопрос ударил по сердцу Йоси, как ни один отказ женщины не ударял.

Йося залепетал, разнюнился, суетливо заходил по комнате. Стал даже руки ломать — хотя никогда такой привычки не имел.

А Герасим Юрьевич тяжело встал из кресла: заходил, закурил, заговорил:

— Понимаете, Иосиф Евгеньевич, есть такое свойство психики, как апофения…

Йося даже не спрашивал, что это такое: он со всех сил старался не заплакать.

— …Это когда человек видит структуру там, где её на самом деле нет. Известнейший пример — кратеры луны. Некоторые видели в них человеческие лица, хотя они даже отдалённо не похожи. Вы, должно быть, слышали, что когда кажется — креститься надо?..

Неприлично громко высморкавшись, Йося кивнул.

— Вот-вот. И тут вам — показалось , что всё на белом свете сводится к этой вашей пятёрке… — Герасим Юрьевич стряхнул пепел с сигареты.

— И вы считаете, что… не сводится?

Прозвучало это робко и безнадёжно.

— Я не говорю, что не сводится, — аккуратно сказал Герасим Юрьевич, — я говорю лишь, что вы придаёте этому слишком большое значение, что…

— Что… что я заблуждаюсь? — Йося дрожал голосом. Он был горек и жалок: Нева давно вышла из берегов его души.

Герасим Юрьевич усмехнулся, как бы кладя очередной мазок:

— Ну, если вам так угодно… Да. Вы заблуждаетесь. Я даже более скажу: Петербург — вообще город заблуждений… Морской воздух, истерический климат — сами понимаете, как это влияет на…

— А я, может, и хочу заблуждаться! — вскричал Йося, хлопнул папкой и убежал весь в слезах.

Оставшись один, Герасим Юрьевич нелегко вздохнул. Достал виски из шкафчика. Налил. Закурил. Он слушал Шопена и говорил себе под нос:

— Не понимаю я этой горячности и неистовства… Хотят видеть — и видят! Нет, я понимаю, случилось бы что: чудеса какие-нибудь. Тогда и уверовать не стыдно. Ну а так… Ну а так!.. Втемяшили себе в голову — и радуются как помешанные! А это всё болезнь. Апофения! Да-да. И шторы — апофения. И ви́ски — апофения. И апофения — тоже апофения!.. Весь белый свет — она. Я сейчас совершенно серьёзно, Иосиф Евгеньевич!.. Совершенно серьёзно!..

Примерно неделю Герасим Юрьевич бредил в этом роде, пока не отправился в Петербург — доспаривать. Он пытался разыскать Йосю, проживавшего на набережной лейтенанта Шмидта, но Васильевский остров уже уплыл в Балтийское море. Натерпевшиеся страху горожане рассказали ему три удивительные истории, как-то связанные с этим бегством кусочка Петербурга, но Герасим Юрьевич им не поверил, да и не особенно-то слушал. Ему было довольно, что историй три, а не пять.

Сальери Петербурга не любил.

Нет, не то чтобы ему не нравились архитектурные ансамбли, извивы мутных каналов, проспекты, прямые и величественные, как намерения Петра, широта и чернота Невы, облик города, так и возглашающий: «Человек — венец творения» и «Природа — будет покорена». Совсем нет. Просто Ярослав Сальери не любил Европы.

Но не любил не слишком — так, чуть-чуть.

Зато остервенело он обожал свою Москву: мать, сестру, подругу.