Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Сальери! — воскликнула она с испугом.

— Я вас люблю и никому отдать не смею! — вскричал тут же Ярослав, бледно-зелёно-покрасневший от разнообразия чувств, его переполнявших.

«Любовная линия здесь смотрится свежо», — раздался голос в первом ряду. Из второго ряда шикнули.

— Сейчас, я шла к тебе, неся кой-что-то показать, но проходя перед трактиром, вдруг… — Мария, опешив, продолжала быть Моцартом, но быстро сбилась. — Подождите, но ведь я в записке…

— Да, некрасиво, государыня, чужое счастье рушить, — ну так и моё ведь Пушкин разломал. А я ведь — между прочим — не успел ещё родиться, а уж — виноват!.. Потомок отравителя! О, глупости людские! Одна лишь вы меня понять умели: назвали меня милым; когда садился я за вами, вы бег не начинали. Как будто намекая. Как будто разрешая. Как будто, будто, будто… — Можно сказать, что на Сальери дурно действовала сцена. А можно сказать, что ничего он уже не соображал. (Второе вернее.)

— Но вспомните Каренину!..

— Фантазий плод и вздор! Как Пушкинский Сальери. Вариаций Антонио не слышали, наверно? Вещицы чудные, скажу я: при жизни их — ценили повыше Амадеуса. А вы бормочете всё: зависть! — обращался он уже к публике, ломая пальцы, и с дикими совершенно глазами.

Тут из-за портьер выскочил ещё какой-то паренёк и упал на колено. Это был Гоша из того же института, что и Сальери, но курсом старше:

— Я вас люблю гораздо более, чем он! Вас лишь спустя недели две, как появилась ваша ножка на нашем грязном, неначищенном полу, — он полюбил. Мой взгляд был пуще и быстрее, а сердца бег — шустрее. К тому же я ведь старше и умнее Сальери всех. И докажу! Я получаю сорок тысяч, я кассир. Вы без кольца, — а значит, вы пока всего невеста. Прошу вас, выходите за меня!

В первом ряду раздалось: «Кажется, это Бетховен». Из второго ряда прикрикнули: «Да сколько можно-то уже!»

Моцарт-Мария стояла недоумённая и ошеломлённо смотрела в зал. Народ кричал то «за Бетховена!», то «за Сальери!».

— Ребятушки, милые!.. Вы очень хорошие, и вы безумно льстите мне… Но… не могу я. Поймите же! Я другого люблю. — В первом ряду шепнули: «Она имеет в виду Истину». Из второго ряда ответили: «Вообще-то истина — это она». Мария продолжала: — Я ужасно не хочу вас обижать, но постарайтесь понять…

В глазах Сальери как будто проблеснул разум — на секунду. Но что поделаешь? Фортель уже выкинут.

Гоша всхлипнул и упал навзничь, как будто закололся. Мария как будто подалась в его сторону, но её отвлёк Сальери, обхватив её колени.

— Мария, принимаю этот приговор. Но разрешите удовольствие одно! Одно лишь — не более того! Разрешите вашу ручку целовать!

С глазами, в которых кувыркались непонимание и страх, нездорово бледная Мария протянула Сальери свою ручку. Тот — благоговейно приложился к ней губами. О! Он облобызал бы её целиком, — но лишь слегка коснулся, благородно устраняясь.

Из первого ряда донеслось, уже довольно громко:

— А убийство??

Сальери стоял на коленях, ужасно серьёзный:

— Не будет убийства… И не было.

Из первого ряда:

— Как это — не было?

Мария топнула ножкой:

— Говорит, не было — значит, не было. — Она умолкла и вполоборота к публике добавила: — Да вызовите уже кто-нибудь «скорую»!

«Скорую» вызвали, Гошу увезли, Сальери отправили в дурдом, — отменный выдался спектакль. Публика расходилась, оживлённая и обсуждающая. На улице от неё как будто бы отделился один господин в крылатке. Совсем невысокий, смуглый, с баками, кудрявый. Он повернул на Думскую, шкодливо размахивая шляпой.

И так хохотал, так хохотал — как никому из нас не смеяться.

Лето. Тепло. Вечер. Она. Всё сияет, всё кипит, всё обступает. Молчаливые шедевры архитектуры проносятся мимо. Человеческие лица теряют в противности. Тема за темой сменяют друг дружку. Уставшие ноги весело ноют. А от случайных касновений попросту прыгать хочется!

Сеня гулял с Полиной, стоял свежий вечер июля. Прогулка, Полина и нарядная Москва — больше ничего. Были в парке Горького, были в Хамовниках, были на бульварах, были на Красной — шли теперь по Маросейке и болтали. Сеня там про отечество что-то, а Полина про то, как в Николая II была в детстве влюблена…

Но не важно, о чём: голос важнее слов. Это же Полина! Это карие глаза, в которые можно ненароком упасть. Это косматые дреды, со вплетёнными в них бубенчиками. Это всеобразные её изящные и гордые ужимки. А как весело и скоро она раздувает ноздри, если Сене вдруг удаётся сзабавничать! В улыбающемся лице так и звучит: я рада, я рада, я рада!

Признаний, правда, пока не было, — но всё к тому шло.

— Ты не против, если мы в «Макдак» зайдём? — спрашивает она таким ненароком, что Сеня обижается: мог бы и догадаться, что она голодна.

Заходят, заказывают. Стоят в каше людей, — хорошо, впрочем стоят. Садятся, едят. Сеня беспардонно занят ловлей взглядов. Неловко. Полина смущается, смотрит в телефон.

— Я отойду в клозет? Ты никуда не девайся только, — Сеня говорит.

В туалете Сеня пытался смыть идиотскую радость с лица (безуспешно). Возвращается — Полины нет.

Судорожно водит взглядом по залу, натыкается на лица без приветов.

Душно. Страшно. Пусто.

Сеня ходит и спрашивает людей про девушку с дредами. Единодушно отвечают, что уж с дредами запомнили бы, — но такой не было. На звонки — нудный голос: «Аппарат абонента выключен или на…»

И с чего Сеня решил, что она тоже его любит?..

Во «Вконтакте» её он не застал. И через день, и через два — всё по-прежнему: «была 20 июля в 10:35». Ну не в деревню же бежала?..

Неделя прошла: Сеня виделся с Тарасом, приятелем. Они накатили — в первом дворике, потом во втором. Сеня всё рассказал.

— Ну чё, спугнул деваху. — Тарас говорил, не выпуская из рук пакет с соком, приправленным водкой.

— Да будто у меня на роже всё написано! — Сеня дёрнул головой.

— Ну вообще-то, да. — Тарас потянулся. — Ты слишком пропадаешь в этой фигне, это пугает. И это какая ваша встреча? Третья?

— Вообще-то первая. — Сеня надулся. — Разве так любить ненормально?

— В пятнадцать — нормас. — Тарас отвернул футболку и почесал пузико. — Слушай, блин, жрать хочу, как аллигатор. Зайдём куда-нибудь?

Они вышли из двора, изрядно окосевшие, — вечер тихо вплывал в московские улицы. Они вышли, прошли переулочек, другой, шлагбаум, аляповатую груду кирпичей, собачника — и обнаружили себя против «Макдональдса» на Маросейке.

— Вот те на! — хохотнул Тарас. — Рискнём?

— Отчего ж? — подсмеялся Сеня. А на душе было: тоска, тоска, тоска.

Завернули в туалет, вернулись: Тарас сел за столик. Он был матёрый выпивоха: ему немного требовалось, чтобы уже по полу ползать и людей за ноги хватать. Теперь же — он удивительно в себе.