Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Сделалось хорошо.

Не зная, что говорить, я всё вертел головой: глазел на крыши, на балконы, на Инну. Это Андреевский мост? Стеклянный…. Последний раз я был здесь глухой осенью: не завтракал, прогуливал пары: читал Шкловского, забившись в угол. Охранник гнал меня под дождь…

Теперь что? Солнце сквозь стекло печёт, Инна в ногу шагает. Я понял, что счастлив. Вот так, просто — счастлив.

Она спросила, — и эхо разлетелось вокруг:

— Слушай, а что такое история для тебя?

С минуту убив на «э-э-э» и «м-м-м», я ответил:

— История — это ребёнок, который возится с кубиками и не знает, чем себя развлечь. Придумывает интриги, войны… Но это глупо, наверное.

— Ты прав. Ужасно глупо! — Она больно ткнула меня в бок и побежала. Мне ничего не оставалось, кроме как броситься вдогонку.

Когда мы запыхались, мост привёл нас в Парк Горького. Теперь не говорили — молчали. Не угрюмо, без неловкости даже, — а мило, что ли?

Спустились по ступенькам — нас поджидали артисты. Кувшинорылые, оборванные, с семистрункой. Они пели Бурдина. Я ахнул. Бросил им рублей двести и исступлённо слушал. Не двигался. Не думал.

— Ты чего? — растормошила меня Инна.

— Да так.

Самая нехитрая песня умеет становиться тайником памяти. Первые месяцы Москвы, яркие огни Киевского ввечеру, уют Арбата, прогулки по заваленному жёлтой листвой Рогожскому, вздорные, невразумительные люди, опаздывающее отопление, вечерняя трубка, пивной бокал с чаем… «Батюшки, да я в Москве!» и «Но зачем я ей нужен?» — всё это в одной песне. И всё нахлынуло разом. Да. Так.

Дозвучал аккорд, струна не порвалась, и, отаплодировав, я хотел двинуться дальше, — но Инна что-то шепнула подпевале барда и бросила в шапку тысячерублёвую. Посовещались. Пальцы побежали. Я опешил: они играли «Боже, Царя храни!». Под такую лавочку даже сибарит с пачкой «Беломора» нарисовался. Мы с Инной стрельнули по штучке.

Музыканты отвесили поклон и пошли восвояси. Публика — тоже.

— А ты приколистка, — сказал я.

— А что? Лица-то интеллигентские.

— Это точно. — Я вспомнил тех мордоворотов.

Заболтали о литературе: сошлись на Пушкине и Булгакове, разошлись на Ерофееве и Кафке. Снова сошлись на Хармсе, вновь разошлись на Достоевском. Так — всю дорогу до памятника Петру: того, огромного, с фонтанирующими кораблями.

Объявилось облако-цеппелин и спрятало солнце. Я светился вместо него. Инна это заметила и спросила, отчего. Я ответил искренне — даже слишком. Она улыбнулась и кивнула. Затем взглянула на часы: поздно. Конечно, она бы рада ещё погулять, — но дела… Играть надо сейчас.

Мы выбрали себе скамейку у реки.

Она выудила из кармана пачку карт. Блэкджек? Быстро. Дурак? Скучно. Покер? Вдвоём не имеет смысла. Остановились на японском дураке. Игра эта любит стремиться к бесконечности, — но лучшего не придумывалось.

Первую партию отыграли быстро. Вторую — чуть дольше. Решающая третья — тянулась так долго, что в колоде осталось четыре туза, а остальное оказалось на руках. Тут уж извольте считать очки.

Досчитали. Разумеется, я проиграл.

— Жалко… Я вообще-то поддавалась поначалу. Но натура!.. — бросила Инна вслед за пачкой карт. Я заглянул в её смешливые глаза и подумал: а может ответов-то никаких и нет? И никогда не было? Может, человек обречён проигрывать? — Ты чего молчишь-то? Скажи что-нибудь.

Я хотел просить только об одном:

— Умоляю, не высылайте меня из Москвы. Что угодно, — но только в Москве!… А в остальном — во имя вас я без ропота пройду и огонь, и воду и медные трубы. А может, и что-нибудь ещё.

— Не ёрничайте.

Я же — вовсе не ёрничал.

Набедокурили знатно — страшно вспомнить даже. Это Лёха первый додумался… Дур-р-рак!

Говорил он как-то: «Да мне деньги в хер не впёрлись: я б лучше сундук нашёл, а там века, тысячелетья…» Оно и понятно: Лёха работал в офисе, учился в институте, писал пьесы, играл в рок-группе, шарахался с тремя своими любовницами (притом все три получали карманные деньги и не подозревали о существовании остальных), ходил в спортзал, занимался греблей, рыбачил, летал в космос, — да чего Лёха не делал!

Тогда он решил воровать: время — у сна. Была там какая-то безумная практика: каждые четыре часа отсыпа́ть ровно пятнадцать минут. Первый месяц ощущаешь себя варёным трупом, конечно, — а потом ничего, поджарость какая-то появляется.

Кончилось через неделю: Лёха простыл, слёг и проспал без малого сутки. Он был не весьма хорош: бледный, вощёный, немощный, но — заспанный, как старый кот. Мы с Колей навестить его пришли.

— Ты осторожней со здоровьем, — сказал я, навязчиво помешивая чай.

— Скучный ты, — ответил Лёха. — Тут, если что, варенье.

Мы молча переглядывались и слушали суматошный постук дождя.

— Я, короче, понял: надо вообще не спать, — сказал Лёха внезапно.

— А что… А что… — пробормотал Коля, метафизик без диплома. Его лоб ещё в детские годы пополам рассекла вена. — Без сна оно понятно, что опасно. Но всё-таки… Но всё-таки…

Я громко пригубил чай.

— Да-а-а… — продолжал Коля. — Отказ от сна — это ведь, получается, высшая форма бунта. Тут ты не просто ножкой топаешь и билетик возвращаешь, — тут ты самый замысел отрицаешь, природу, естество. Ладно, там, не есть — тут и помереть недолго. А так — не калеча себя, бросаешь вызов… Да, да… Это гораздо страшнее. Да… Однако.

— Слушайте, — Лёха закурил. — А давайте вместе не спать? Ты как? — Он ко мне обращался.

Я — удивляясь себе — кивнул.

(Мне, признаться, сны никогда особо не нравились. Они у меня кошмары обычно, и я в них ничего не понимаю.)

— Когда же, господа, мы начинаем жить без перерыва? — Коля заложил руки за затылок.

— А чего тянуть? — сказал Лёха. — Завтра и начнём. Сбор у меня вечером, а выходные на раскачку тогда. И нормас!

Все свои пятничные дела переделав, я приехал к Лёхе с некоторым количеством наличных, запасом трусов, футболок, полотенцем и несколькими книжками (а щётку забыл!).