Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Не спали по науке: у каждого к футболке было приколото по нескольку булавок, во всех комнатах был зажжён свет и открыты форточки. Одна идея принадлежала мне: от какого-то дальнобойщика я слышал, что если выпить литр воды и терпеть — становится немного не до сна.

Руки чесались. У нас появилось неоглядное количество времени, — оставалось только придумать, как именно его убивать.

Первую ночь было легко: писали пьесу в четыре руки (Коля лежал на диване и был музой): выходило смешно и богохульственно. Правда, к третьему акту остроты завяли, к четвёртому акту сюжет скукожился, а пятый акт был написан, только чтобы не огорчать пальцы. Мы себе в этом не признавались, но глаза выдавали нас с потрохами.

— А ещё, я слышал, голод помогает, — проговорил Коля, осовело уставившись в монитор.

Решили есть мало, но не погибельно мало. Расписание сигарет тоже составили. Кофию предпочли чай (так надёжней). Много было разных разговоров, а вот занятий — не особенно. Лучи утра закрались под шторы и заёрзали по обоям. Я думал почитать, но решил, что это опасно.

— А поехали на кладбище? — предложил я.

Поехали на Рогожское (люблю его). Прудик, колокольни, мостики — в золоте макушек восторг блестит. И прихожане прелесть: мужчины, как на подбор, отменно бородаты. Но колокольни кончились: пошёл лес. Надгробия — одно за другим, одно за другим: и уже теряешь счёт: и уже не верится, что столько покойников вообще может быть в одном месте. Лабиринты заборов, ориентиры крестов. Серая, жёлтая, красная — листва плашмя бросалась под ноги, а сверху — синие, белые, зелёные — мы.

Бродили долго и тихо (говорить уже давно было не о чём): мы злобно поглядывали друг на друга, но шли в одну сторону. Той же дорогой возвращаться не хотелось, выход не отыскивался. Пришлось лезть через забор: спрыгнули под носом у старушки. Она чуть не отдала Богу душу.

Я посмотрел время: из подъезда мы вышли только два часа назад.

Пешком до Сокольников, от Сокольников — до Лёхиного дома (по заросшим улицам, притворившимся бульварами): питались и отдыхали с осторожностью. Вместо чая, заходя куда-то, пили кипяток (чтобы не сморило). Я делался болтлив и читал каждую вывеску. Перед глазами у меня ползли какие-то точки — мне казалось, что это микробы; на правом веке повисла тяжесть — мне казалось, что это ячмень. Тогда ребята уложили меня на скамейку и положили мне на каждый глаз по холодному пятаку, — стало легче. Они провернули тот же трюк со своими глазами.

Москва была зябкая, сонная, съёжившаяся. Мы страшно боялись уснуть — ноги стонали, головы были пудовые — и решили переклеить у Лёхи все обои. Купили что надо, в детском саду стырили ведро и стремянку, — всю ночь и половину воскресенья занимались. Делали паузы: сидели на кухне, курили одну сигарету на троих и отупело смотрели в пол. Иногда тыкали друг в друга пальцем, чтобы в чём-то удостовериться. Не говорили.

Когда с обоями было кончено, — в дверь позвонили: истошно и фальшиво заорал звонок. Лёха на цыпочках ушёл и на них же вернулся.

— Это Надя, — сказал он испуганно.

— И что? Мы её пустим? — спросил я.

— Нет, конечно! Она обо всём догадается и уложит нас спать.

— Да… Да… За женщинами это водится, — пробурчал Коля, готовя очередную сентенцию. — Бабы боятся, когда мужики истину ищут. Наверное, потому что тогда выяснится, что баб не существует. — (Коля у нас страшноват, и женским вниманием никогда обласкан не был.)

Как ни трудно пришлось в эти выходные, — действовать поодиночке членам Общества Борьбы со Сном оказалось ещё труднее. В метро я расхаживал по вагону, прогоняя сон и ловя улыбчивые взгляды.

Понаблюдав за собой, я заметил, что рубить начинает раз в четыре часа: если же эту муку преодолеть — ничего, я даже мог читать. Обретя эту свободу, я приковал свой взгляд к циферблату: только подходил срок — я бросал все дела и начинал ходить.

Я быстро подружился с минутной и секундной стрелкой, а вот часовая меня терпеть не могла: она гуляла по циферблату, только когда меня не было рядом. Я обижался страшно, но виду не подавал.

Мне повезло больше, чем Коле: тот учился. У меня же — была очень простая работа: я гонял студентов нашего университета в курилку — за белую черту. Моя рассеянность была студентам на руку: иногда я принимал скамейку за человека.

Ночевать приходили к Лёхе (открытие Правила четырёх часов было очень кстати): играли в карты и придумывали занятия.

— Пятьдесят сверху, — сказал Лёха.

— Уравниваю, — сказал я.

(Играли в покер на копейки.)

— На двести, — сказал Коля. — Вы замечали? Как спать перестали, время потеряло значение. Ночь отличается только тем, что свет гасят.

— Ещё на пятьдесят, — сказал Лёха. — А ты херню порешь. Время просто встряло. На него просто похер.

Я накинул ещё десятку:

— Да ведь это не нам похер на время, а времени похер на нас.

— Так было всегда, — возразил Лёха.

— Ещё два рубля, — добавил Коля. — Говорю же: мы изменили смысл времени. Раньше это была как бы верста, а теперь это что-то другое: мы идём не по времени, а… — Он уставился в карты.

— Выкладывать-то будем? — спросил я.

Выложили последнюю карту: у Коли в руках уже давно было каре.

— Заговариватель зубов, ё-моё! — сказал Лёха, отбрасывая карты. А ушлый Коля загрёб себе целых сорок девять рублей.

Я полюбил одиночество: читал, курил, гонял студентов, изредка ел и — гулял по Москве. Она опять разнюнилась и не баловала солнцем: небо карандашно-серое. Моя походка обрела интересную особенность: я постоянно бился об углы и людей. Рукой придерживал горло, потому что не было шарфа. Внимательно следил, как тень моя троится по вечерам.

Кружа по Патриаршим, я свалился в воду. Пыхтя и семеня руками, я выбрался на берег и стянул с себя почерневший плащ: отжимал вещи и хохотал. Ко мне подошла девушка:

— Вам помочь?

У неё были удивительной силы и пронзительности глаза: из таких можно пули лить — свинцовые, тяжёлые, казнящие: я сразу почувствовал себя ужасным дураком — сижу тут на траве, отжимаю свои манатки…

— Нет, право, не стоит.

— Давайте я помогу.

Она помогла мне отжать джинсы и носки, футболку и плащ. Когда дошло до трусов — стыдливо отвернулась: я запрыгнул в джинсы, а труселя спрятал в задний карман.

— Вам нужно выпить что-нибудь тёплое. Я живу тут, неподалёку, — сказала свинцовоглазая.

Мои ботинки влюблённо хлюпали, мы шли с ней в волнующей близости, — я иногда стукался о её плечо и смущался, что оставляю пятна. Я рассказывал ей про французскую революцию, Петра Мамонова и свою бессонницу. Её ласковые глаза внимательно слушали.

Квартира была огромная, я даже потерялся: в одну кладовку помещалась вся моя однушка. Я сделал шаг наугад и попал в ванную. Она была странно-велика. В центре — сама ванна, окаймлённая мрамором и холодом: я увидел в ней раскрашенный домик для резинового утёнка, но тут же смекнул, что резиновые утята обычно меньше в сорок раз…