Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

— Да, знаю. — Я примолчал. — Скажите: а можно жить или нельзя?

— Конечно, можно, — ответил голос. Я поднялся из лужи, и мы пошагали в тот конец Кузнецкого, где Горький жил.

…Я сбежал из детского садика: прорыл подкоп под зелёной решёткой, надвинул шапку — и нырнул. Пошёл маму искать — с ней-то явно веселее. По пути я нашёл жирафа: ненастоящего, конечно. Это был проволочный каркас с понапиханной землёй: летом он обрастает травой, и получается красивый зелёный жираф. Иногда с цветочками. Рядом — жирафёнок. Сейчас они были усталые, чёрные, страшные, потерянные. Я сбежал из детского сада — и вернулся ещё до сончаса…

— Ты пойми, любезный, — говорил Лёха, серьёзный глазами. — Явь обосновывает сон, сон обосновывает явь. Мы боремся с границей вообще: великим пределом: возвращаемся в то время, где всё ещё не разделено!..

Я смотрел ему прямо в глаза и не понимал, о чём вообще речь.

— Да кончай ты уже, — сказал Коля, как и я, сидевший на линолеуме. — Развёл тут хвелософию свою…

— А что? Ты прав. Если не думать — то и больно не будет, — свирепел Лёха, расхаживая между нами. — Ты пойми: надо, чтоб больно было — от мозгов до пяток. Потому что иначе — — —, а не жизнь получается!

— Что? Что — а не жизнь получается? — Я не расслышал.

— Он сказал — — —, а не — — — получается, — уточнил Коля.

— Что? — Я заподозрил, что глохну, хотя это — — — — — — — —.

— Я тебе русским языком говорю: — — — — — — — — — — — —.

— Не понимаю. — Становилось тревожно.

— Блин, ребят! — Коля смекнул. — Слова-то — пропадают!

— То есть, ты — — — — — — — — — — — —, что они приходят во время сна?

— По ходу.

Мы — — — — — — — —, стараясь — — — —, и бросились в комнату — записать. — — — — — — — — — — пусть даже чай наш остывает. — — — — — — — мы увидели — — — — не выходит, буква бодается — — — — — — — за — — — — — и — — — — — — хотя мы — — — — — —. Поняв это, — — — не огорчились. — — — — — — — уж коль скоро — — — — — — —. Я нашёл в своей голове такую идею: — — — — — — — — — — — — — — — — — — прямо в ладоши. — — — опомнились только когда — — — — —. Не — — — да не — — — —, — — — — — — как смогли. Я чувствовал, — — — словарный — — — пустел и нищал. Первыми уходят — — — — — — — — — — — — — —, хотя — — — — — — — —. Могу соврать, если хотите. — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — так я — — — — — — — — —. — — — — — — — — — — — или — — — — — — — — — — — — — — — —. Хотя — — — — — — — — — —. — — — — — — — — не что иное, как горькая ссанина. — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — я бы не — — — — — — — —. — — — — — — — — — — — — —, но — — — распад бытия — — — — — — — — — — — — —! Я — — — — — — — — — — — — — — — — — —. Как — — — — — — — — — — — — —? — — — — — — — — — — — — — ни хрена уже не понимал, — — — — — — — — — и — — — — — — — —. Из-за — — — — — — — —. Да что же — — — — — — — — — — — — — — —!.. — — — — — — — — — — полное отчаяние…

Раздался звук болгарки: слова послушно впрыгнули обратно в голову и приготовились. Мы втроём сидели на диване и смотрели на рассыпающиеся искры так, будто дело происходит не с нами, а где-то в телевизоре.

— Тобой милиция не интересуется? — спросил я Лёху.

— Кажись, нет, — ответил он безмятежно.

— А следовало бы! — сказал Коля. — Нарушитель бытия номер один.

Когда у кого-то появилась интересная мысль открыть самим, — дверь уже распахнулась.

— Люба! — подскочил Лёха радостно. — Вера? — Разочарованно. — Н-надя? — Неуверенно.

В квартиру влетели три женщины. Самая энергичная — кажется, Люба — принялась осыпать Лёху пощёчинами и зуботычинами. Надя стояла в стороне, обхватив свой пухлый локоток, а Вера схватила кружку с чаем и — (чтобы не чинить лишнего ущерба) — выплеснула содержимое на пол.

Когда заметили состояние Лёхи, — гнев сменился на нежность. Его накормили, напоили и спать уложили — даже сказку на ночь рассказали. Когда с Лёхой было покончено, — вспомнили про нас. Сопротивляться не было никакой возможности.

Уже придушенный тяжёлым пледом, я умолял об одном: сказать мне дату, час и принести калькулятор. Неохотно — Надя всё исполнила. Голова соображала плохо, но я подсчитал: мы не спали одиннадцать суток с лишним: двести семьдесят восемь часов.

— Мы мировой рекорд побили. — Я улыбался в калькулятор.

— Какой ещё рекорд?

— По бессоннице. — Я поднял взгляд на Надю: у неё были свинцовые глаза. — А вы, случаем?..

— Вам нужно выспаться, — сказала она и потушила свет.

Знаете, как грустно бывает сидеть так в одиночестве, чай ложкой помешивая, чаинки к бортам чашки подгоняя, какие-нибудь меланхоличные джаза́ послушивая да за окошко не особо-то взглядывая? Именно так Антон Голубкин и сидел, придя с очередных лекций, где были опротивевшие ему однокурсники с этими их смешками, с кривляньями да и всем таким. Словом — сидел и грустил. А было над чем!

Влюбилась в него, понимаете ли, эта, как её там… Зиночка. Вот. С первого курса она. И куда её деть, Антон ну ни ухом ни рылом не мог сообразить.

Зиночка эта — тихоня кромешная: ходит полушажочками — уголки губ книзу, только подбородочек выступает из-за гряды прямых-прямых каштановых волос, — а как-нибудь голосок-то да подаст: напишет ему что такое замысловатое. Ну однозначно, не всё так просто!

Но вроде как — и уверенности в этом никакой.

Любит — не любит. Что за бабьи разговоры вообще? Ну а если вдруг? Если вдруг всё-таки — любит? И куда деваться? И к кому в ворота стучать?

Вроде ведь и обидеть не хочется девочку. А вроде как и не нужна она ему совершенно. Ну не нужна! Не его человек, что называется. Да, Антон давно потерялся в океане своих-чужих, сам едва бултыхается и какие-то признаки жизни подаёт, хотя подавать эти самые признаки кому бы то ни было, честно говоря, противно, — но что-то ещё соображать способен.

И вот так говорить прямо:

— Не люблю я тебя, Зин, ты пардонь!

И как-нибудь отмахиваться широким жестом с разбросом пальцев… Ну, некрасиво, что ли? А Антон был эстет, некрасоты не терпел. Вот просто сокурсников ему терпеть было бы ничего, но своих сокурсников, без красоты этакой внутренней: скушных и приземлённых — это увольте.

Вон Антон — того. В моряки податься хотел. Прийти так, глуповато раскланиваясь, в порт да и спросить, куда там того, в моряки? Что он там умеет? Готовить? Ну, кое-как. Убираться? Да тоже, в общем-то, никак. Но руки-то у него хоть есть? Вот, конечно. Руки — держите.

Ну. При случае, конечно. Как-нибудь. Когда-нибудь.

Но все эти как-нибуди, знаете ли, ещё провернуть надо было. Чтоб без доставучих этих. Зиночек. Нет, с родными и друзьями порвать он совершенно не боялся, — но вот Зиночка эта, неудобная щепинка, как-то его широкую душу всё-таки тяготила. Да и мало ли? Вдруг на то же судно напросится? Или вообще повесится с горя? Некрасиво!