Никита Немцев - Ни ума, ни фантазии

Что ж. Поредактировали. Смонтировали. Отпечатали. Распространили.

Эффект был совсем другой! Теперь заметки в интернетах грозные, шума́ на улицах — несносные! Это к квартире Гугля стекался ничего не понявший народ. Народ хотел выбить из нас, что именно хотели мы сказать своей повестью «Бибогаляту́ти». Народ штурмовал наш дом, словно Бастилию. Народ бил стёкла и вышибал двери. «Абвыболда» — пропала!

Но в — кажется — последний момент мы всё-таки сбежали по пожарной лестнице на крышу. Ползли врастопырку — как пауки, — стараясь не скользить по жести крыши и не шуметь. Наконец стали у выхода на чердак: там другой подъезд, там свобода. Я оглядел нашу странную компанию и понял, что мы больше никогда не увидимся.

Простился с ребятами сдержанно. На Гугля посмотрел почти с тоской.

— Вот видишь. Не всё так бессмысленно, — сказал я.

— Да ну брось. — Его бороду мотыляло ветром.

— Прощай?

— Прощай.

Я юркнул в дыру чердака и исчез. Остальные — тоже. Насколько мне известно, даже оркестр «Апрель» свою деятельность свернул.

Ну а я… Я оказался на задворках жизни. Без дела, квартиры, работы и любимой: всё это незаметно поела литература. И рассказов я больше не пишу. Хватит с меня! Напишу-ка я лучше роман. Реалистический, толстый, с психологизмом… Пристроюсь к какой-нибудь богатой диве, поселюсь в её особняке… Да, в точности так всё и устрою. Правда, нужен какой-то стартовый капитал: сильная вещь… И творческий псевдоним нужен, а не то раздерут меня. А может, из страны бежать? Или сдаться властям? Есть над чем подумать… Но времени полно: все ночи и скамейки Москвы — мои.

Подождите… Что же это такое? Неужели близится точка? Неужели снова рассказ? Неужели без малейшей крупицы смысла? Не верю. Не верю!

Как-то много в Ленинской библиотеке чудаков, не находите? И теперь сидели: профессор Пустопорожнев и аспирант Ноликов.

Сидели где-то в читальном зале, у мутной лампы с шапкой неясного цвета. Рядом на книжке дремал, что ли, китаец, а по помещению сновал сквозняк. Ноликов шуршал непонятным фантиком, а Пустопорожнев злобно сопел. Вдруг Ноликов отвернул свои очки от книжки и заговорил:

— Знаете, я на семинаре был вчера… — Он сделал пазу и прожевал свою вкусную, должно быть, конфету. — Коллективную память обсуждали. Там девочка рассказывала, как видела сон: Ад и что-то такое. — Ноликов увидел, что китаец проснулся, и перешёл к натужному шёпоту. — И читает потом книжку кого-то из современных, я, в общем, не разбираюсь, а там сцена сна — точь-в-точь её сон. Тоже Ад, тоже что-то такое. Ребята закивали такие: вот, дескать, коллективная память, общие представления об Аде. А я подумал: какая скука! В эпоху Новалиса эта девочка, поди, решила бы, что она того — сочинённая. А теперь, видите ли, — память. Скучно жить на этом свете, Константин Николаевич!

— Что?.. Что вы такое говорите? — неясно пробухтел через бороду Пустопорожнев. — Игорь Константинович, любезный, вы пришли сюда над кандидатской работать или болтологию изучать?

— Извините. Я так.

Пустопорожнев и Ноликов сгорбились к своим книгам. Справа от руки Ноликова белел блокнот: там кувыркались какие-то беспорядочные записи по «Городу Эн» Добычина: почему-то они выглядели невыразительно. Никакой он не филолог, конечно: только притворяется. Пробавляется и притворяется. Так говорил он в сердце своём. А может, ну всё — и в Грузию? Но ипотека-то сама себя не заплатит… И зуб — ноет-поноет…

Китаец тем временем, кажется, ушёл искать другое место для сна. Теперь на его стуле сидел смутный тип. Он зашептал:

— Вас случаем не интересуют инкунабулы 1 1 Печатные книги, изданные до 1501 года. ?

С дымкой заинтересованности в глазах Пустопорожнев обернулся — и зашушукали что-то. Ноликов с деликатностью не вслушивался: он знал о библиофильской страсти Пустопорожнева. (В научном сообществе его, вроде, недолюбливали: библиофилы-де книжки собирают, а не читают.)

В зале как будто потускнело. Ноликов поправил очки и попытался поймать буквы. Они куда-то разбегались. Он с детства боялся ослепнуть. Нет, сначала хотел быть одноглазым, как Кутузов (потому что это круто), — потом пришёл страх. Он и теперь боялся.

— Константин Николаевич, — обратился он, когда те дошушукались. — Что здесь с освещением? Я даже строчку не могу разобрать.

— Я присоветую вам оптика. — Пустопорожнев через свои диоптрии бросил взгляд куда-то на запястье. — Однако пять часов. В буфет?

— В буфет. — Ноликов улыбнулся застенчиво.

Оптик Пустопорожнева оказался здравый: какие-то линзы приставлял и трогательно спрашивал: «Так лучше?». Выйдя на улицу с новыми глазами, Ноликов первым делом пересчитал всех голубей на проводах: их было ровно девятнадцать.

Московская осень улыбнулась ему — и уже не обливалась дождями. Солнце хохотало во весь свой круглый рот. Синие, красные, с чёрными прожогами листья пахли и послушно разлетались, когда Ноликов их пинал. От «Нахимовского проспекта» до «Бабушкинской», от «Бабушкинской» на «Маяковскую» — его носили воскресные делишки. В метро он пялил взгляд на каждого второго пассажира — и очень смотрел на грустного мужика с тортом. Ужасно хотелось хлопнуть его по плечу и сказать, что всё будет хорошо.

Вернулся домой поздно: без зуба и с распухшей щекой. Стоматолог так и сказал: «Ой, у вас такая жопа! Лучше дерануть». Шесть тысяч отдал! А в следующие выходные с Пустопорожневым на рыбалку собирались, пока не схолодало… И у Люси день рождения вот-вот…

А Люся сидела на кухне. Из комнаты орала гитара. Играл Васёк, напросившийся к Ноликову на пару дней перекантоваться и доживавший уже вторую неделю. Нет-нет, Ноликов пойдёт на кухню.

— Гась, я не могу уже. Он каждый день приходит и играет. — Люся курила у раковины: занесла палец над сигаретой: выдержала паузу — и нанесла два резких удара по фильтру.

Ноликов пожал плечами, бросил батон на стол и достал из холодильника замороженный фарш.

— Ты теперь совсем мудрый? — Она чмокнула его в больную щёку. — Да. И ещё с проводкой фигня какая-то, надо электрика вызвать. А ещё у твоей бабушки день рождения сегодня. Ты её поздравил?

— Сколько дел, сколько дел!.. — Ноликов уселся на подоконник, приложил пакет фарша к лицу и уставился на Люсю, как блаженный кот.

Но не узнавал он её.

Лицо — китайского жёлтого цвета. У корней её рыжих волос русой проступью объявились непрокрашенные корни. По глазам проползли красные невыспавшиеся жилки. Её вздёрнутый носик согнулся ведьминой загогулиной и выставил на обозрение шесть чёрных волосин. На шее объявились три жабьих складки: они переругивались и хлопотали. Ресницы, прежде смахивавшие облака, обстригли и развеяли по ветру. Подмышки её горчичной футболки — почернели от готовки. Прыщики нелегалами расселились на правой щеке. И вместо ушей — растворённые дверцы теремка: раскидали все волосы.