Игорь Белодед - Синий кит

На крыльце София едва не уронила связку ключей в сугроб, пока подбирала овальный ключ ко входной двери в подъезд. Войдя в прихожую, она ощутила стойкий запах вина, взглянула вниз: так и есть, на сложенной надвое тряпке с маками стояли унты отца, которые он надевал, когда ездил на стройку. Мамы с братом дома не было.

Отец выплыл из зала неспешно, сверкнул очками, спросил:

— А, сегодня особенный день?

— Почему?

— Потому что свершилось!

Отец приложил палец к губам, еле слышно сказал: «Тсс… только маме молчок, слышишь, доченька?». Плешивый человек помог ей снять рюкзак со спины, с недоумением оглядел ее охровые ботинки и стал говорить о том, как сегодня совершил главное событие в своей жизни — разумеется, после рождения Софии, — купил криптовалюту.

— Понимаешь, когда киты зайдут на рынок, тогда он перегреется, а я улучил время, пригвоздил его, — он энергически махал руками.

— Какие киты, папа?

— Так называют больших игроков на биржах.

— А маленьких как называют?

— Хомяки, — ответил отец невозмутимо.

София прошла на кухню, распахнула верхний шкаф, засыпала в чашку банановые мюсли и залила их молоком с белыми сгустками — назавтра оно уже прокиснет. Отец не унимался, рассказывал о том, как они станут богаты, как он бросит работу и выкупит контору, в которой работает, как накажет за заносчивость дядю Женю — София едва помнила, кто это, — как покажет той бабушке, какой он примак. И все будут восхвалять его, маленького человека, за смекалку, не то что ползать на коленях, пресмыкаться станут, а он — Игорь Рубин — вновь решительные взмахи рук — всё до единой копейки оставит им. Хорошо, не всё. Может быть, он пожертвует что-нибудь сиротам, но там, в России, за хребтом, в столице, где будет учиться София, к ней будет приковано всеобщее внимание, потому что, потому что… Мысль терялась. Отец был патетичен, и вначале Софию пугала его патетика, потом умилили его плешь и мечты, а потом ей вдруг стало жаль его. В его-то годы уже ничего не изменится. Что такое для мужчины сорок пять лет? Старый, милый, глупый папа. Ей даже было немного стыдно за то, что она вот уже несколько лет чувствовала перед ним свое превосходство.

Когда пришла мама с братом, София заперлась в своей комнате. Правда о покупке валюты вскрылась во время переписки с Аброй. Против обыкновения он был несловоохотлив. Многоточие держалось по несколько минут.

— Знаешь, что я сейчас слышу?

— Что?

— Мама бросила что-то об стену, брат ревет. Мама вслед за ним орет. Вот наступила тишина, видимо, отец заговорил. Неужели я стану такой же? Не в смысле гнева, а в том смысле, что в чувствах забуду саму себя? Меня пугает, что люди по большей части не бывают собой, иные собой даже и не становятся.

— Ты любишь родителей?

— Странный вопрос.

— И все-таки?

— Честным ответом будет: не знаю. Менее честным: люблю, но какой-то другой любовью. Это странное чувство, будто бы я люблю их образы — не их самих, а их как папу и маму, понимаешь?

— Честным ответом будет: не понимаю. Менее честным: стараюсь понять. Не боишься их оставить, когда уйдешь в тихий дом?

— Вот она разбила что-то, кажется, кружку папы, привезенную из Крыма. Вторую. Не боюсь.

— Это ложь. Все боятся.

— И многие из всех у тебя уже были?

Многоточие занялось и тут же прервалось. Ответ пришел только спустя пять минут, когда уже мама заплакала и все вместе с отцом они принялись успокаивать разошедшегося Павла Игоревича.

— Все, кто уходил, те и были.

— Думаешь, я поверю тебе?

— А я хоть раз тебя обманывал?

— Тогда тебе, должно быть, очень скучно переписываться со мной, если ты все знаешь наперед.

— Ты — особенная.

— В каком смысле?

— В самом обыкновенном. Задание на сегодня: сделай три поперечных надреза на запястье, крови не бойся, снимки пришли мне в четыре двадцать.

— Абра?

— Абра?

Нет ответа. Ей стало обидно от его пренебрежения, и она решила нарисовать себе краской на запястье зияющие раны. Это будет ее маленькая месть, тем более при плохом освещении ничего не разобрать. Она открыла вкладки с настоящими порезами, достала с верхней полки гуашь, прокралась на кухню, налила в литровую бутылку воды, чтобы освобождать от цвета кисти, и управилась с рисованием за четверть часа. Впотьмах нарисованные порезы действительно было не отличить от настоящих. Оставшуюся часть вечера она мучительно дочитывала «Очарованного странника», ощущая лесковский язык, как нарыв, как опухшую десну, — она находила в чтении искупление за трюк с порезанными запястьями.

На следующий день после урока русского, на котором Впадина поразила класс, рассказав, что в русском языке падежей больше шести, а точное число она сказать затрудняется, — та подошла к ней и попросила забыть о вчерашнем дне. Говорила она заносчиво, свысока, как будто пребывая в башне.

— Значит, забыть? — переспросила София.

— Забыть, как страшный сон, — повторила Впадина, и своими мышиными глазами, освобожденными от туши, проникновенно посмотрела на нее.

Тремя десятыми классами их собрали в актовом зале. Гильза в нелепом, неразмерном одеянии, с накладной бородой и настоящими рудыми усами изображал Деда Мороза. Под конец представления, прищурившись ,в сатировом сластолюбии он вылавливал визжащих и отбивающихся от него девушек с первых рядов. Иванкова, в образе Снегурки, презрительно изогнув губы, смотрела на него из-за упавшего занавеса.

Когда наступила череда викторины, вожатая — полная, свинообразная — круглым голосом стала зачитывать с листка вопросы, на которые бесперебойно отвечали отличницы из параллелей и Свербицкая. Причмокнув, она подобралась к самому сложному вопросу:

— Наши предки именовали январь сечнем? А почему?

Никто не отвечал. Вожатая трясла перед собой коробку с подарком для победителя — кружкой с изображением новогодних оленей. Свербицкая отставала на одно очко от отличницы из «А» класса.

Вдруг руку подняла София.

— Да, Рубина?

— Это месяц, в который рубили деревья, секли их.

— А почему деревья секли именно в этот месяц?

— Они были сухими.

Лицо вожатой изошло красными пятнами, она захлопала в ладоши, сидевшая перед ней Свербицкая цокнула, Волобуева толкнула ее за локоть, и вдруг София повстречалась глазами с Сергеем и прочитала в них недоумение. Накануне Абраксас писал ей, что люди позабыли, когда наступает настоящее начало года. «Ты никогда не задумывалась, почему с латыни декабрь переводится как „десятый“, а по счету он отчего-то двенадцатый месяц? Год всегда начинался с весны». Потом он говорил, что в феврале вся нечисть выходит из гробов: и василиск селян изжаривает взглядом, и симплициссимус отравляет поля дыханием своим, и люди-змеи прячутся во тьме святилищ-капищ, и жалят тех, кто тянется к глиняным ларам. И люди стегают себя плетьми, сделанными из козьих кож, самоистязанием отгоняют от себя смерти. Произнеси: февраль, фебрум, ферула. Такие неуютные слова, в которых страшно потеряться, — и ты воскреснешь, София; мудрость воссияет, и прекратится смерть — твоя и их.