Игорь Белодед - Синий кит

— Привет, Софья, так ты хочешь узнать ее имя?

Она явно ощутила присутствие постороннего в комнате, поежилась и, прежде чем ответить, надела толстовку поверх футболки с изображением иссеченных дождем парижских улиц.

— Да.

— Ее звали Рената, и, говорят, она воскресла.

— Это было похоже на постановку.

— Ты не веришь, что есть что-то большее, чем жизнь в тихой и ужасной семье с четырехлетним братом?

«Господи, откуда он знает? Во что я ввязалась? Как вообще воскресение и самоубийство связаны между собой?», — в мыслях кавардак, она несколько раз набирала и стирала ответ.

— Откуда ты знаешь о моей семье?

— Моя же фамилия Йах. Я почти всё о тебе знаю.

— Что же, например?

— Ты вправе сомневаться, тем более осталось еще сорок девять заданий.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Абра долго в этот раз набирал ответ, София отвлеклась от сотового, стала наносить тени под большое тело кита.

— Я знаю, что тебе плохо сейчас, что ты не знаешь, почему тебе плохо, но тебе кажется, будто ты ходишь по кругу, и будто этот круг связан с ложью, которая тебя окружает. Всякая ложь — круг, боязнь смерти — круг, и дело не в том, что нам не хватает сил его разорвать, а желания и надежды на нечто большее. Есть такие странные слова: «Все войдите в радость Господа своего, возвеселитесь ныне». Так и ты, София, возвеселись. Потому что нечто большее, чем судьба, привело тебя ко мне — и если ты умрешь через пятьдесят дней, то на пятьдесят третий день воскреснешь…

Мурашки прошли по телу: она решила ничего не отвечать.

— Я тебе скажу странную вещь: ты в отчаянии, ты выброшена синим китом на берег жизни, но ты сама не осознаешь своего отчаяния. Ты думаешь, что жизнь такой и должна быть, ты думаешь, что кит может жить на суше, но это неправда. Место кита — в море. Обитель кита — в тихом доме.

— Почему я вообще должна тебе верить?

— Потому что я единственный, кто тебя понимает. Скажешь, не так?

Ей захотелось плакать, она смяла края рукавов толстовки, обняла себя, на стекле мерцали отблески фонарей, на подоконнике — чахлые листы маранты, принесенные из квартиры бабушки, тикало в трубах, кто-то на верхнем этаже во всю силу включил воду в ванной: смеситель так и разрывало.

— Ты просто маньяк.

— Софья, если хочешь отказаться, так и скажи, я не буду приходить к тебе домой, хотя я знаю, где ты живешь, не буду преследовать. Я просто хочу тебе помочь. И потом — ты всегда вправе отказаться, ты свободна — как кит в океане.

Софья ничего не ответила, Абра скинул ей несколько записей про самоубийство, слова песен надрывали ей душу, пробуждали в ней что-то похожее на освобождение, что было сродни воскресению девочки, вставшей из гроба.

— Ладно, поиграем еще, какое будет второе задание?

— Легче первого.

— Я надеюсь.

— Нарисуй синего кита за вечер. Снимок рисунка скинь мне в четыре двадцать утра. Только синего, Софья, а не того, что ты рисуешь сейчас.

София оцепенела, затем стала закидывать Абру сообщениями, судорожно перебирая в памяти тех, кто видел ее новый рисунок, оказалось — никто, кроме матери, даже отец, прежде любопытствующий к ее картинам, последнюю неделю почти не заходил к ней в комнату, даже Волобуева… или Иванкова… или… Но Абра уже вышел из сети. Быть не может. Просто не может быть. Чтобы забыться, она включила аниме — и погрузилась в страшный и красивый мир — гораздо красивее и страшнее, чем тот, в котором она жила, но, глядя на большеглазые лица, тонкие их черты, внутри нее вместо сердца бился вопрос: как же Абра узнал, что она рисует кита? Ответа не было. В час ночи, не подготовившись к контрольной работе по истории, набросав за четверть часа синего кита на обрывке ватмана, она уснула. Когда будильник прозвенел в начале пятого, у нее не было сил настаивать на немедленном ответе, сдавшись, она скинула Абре снимок своего рисунка — пожалуй, самого неудачного за пару лет.

Даже в шерстяных носках ногам было холодно. София стояла в распахнутой куртке на подоконнике, руки в карманах, подогнув колени, раскачивалась из стороны в сторону и напевала про себя: «Прыгай вниз, прыгай вниз, не бойся, твоя жизнь сплошная ложь…». Незатейливая песня, и вместе было в ней что-то подкупающее, что-то простое, против чего все мысли мира, большие и малые, были досадным недоразумением. Она представляла, что прыгает вниз с седьмого этажа, но не разбивается насмерть, нет, падает в сугроб и, отряхивая с себя снег, сперва фыркая, затем смеясь в полную силу, встает из него и говорит очевидцам, собравшимся полукругом, что смерти больше нет, что, стоит умереть не в жизни, но в смерти, как наступит воскресение. Уже полторы недели Абраксас посылал ей задания — неизменно в четыре двадцать ночи — отчасти забавные, отчасти жуткие, и все реже она задумывалась, почему вообще выполняет их. Почему она теперь без оглядки верит всему, что говорит куратор? Спроси ее сейчас посторонний, кто скрывался за аватарой эллинистического бога, она бы с уверенностью сказала, — уж точно не человек. Тогда кто, София? Нет ответа. Она раскачивается из стороны в сторону и смотрит вниз — в подтаявшие от предновогодней оттепели сугробы во дворе, в рядки машин. Поднимешь глаза, и вот, напротив — дом пониже с муравьиной жизнью в окнах, с клубами дыма, что выдыхают мужчины, стоя на балконах, а за ним кромка бесконечного леса, уходящего к самому Стылому Океану.

А что если она прыгнет сейчас? И разобьется насмерть? Так это нелепо выйдет: переломленная шея, розовый снег, перекошенные лица прохожих, деловитые движения врачей, засовывающих то, что было ею, в черный мешок; и последнее, что видит, выбежавшая из подъезда мать, — носки нелюбимой дочери из собачьей шерсти, залитые кровью, продравшиеся на стопе. Вот она, смерть, а все мечты о ее превзойдении — что-то досужее, невероятное; ей никогда не избавиться от чувства, что мир неисправим, а его несовершенство — отчасти и ее вина.

Дома никого: мама еще не вернулась из детсада с Павлом Игоревичем, отец — на работе. Но, боже мой! — больше всего на свете ей сейчас не хочется умирать, она не может неотступно думать о смерти, мысли превращаются в жижу, и в этой жиже возможным становится все без исключения: и человек с петушиной головой, и воскресшая девочка, и плывущие по небу синие киты.

София сошла с подоконника, затворила окно, взяла сотовый и прочитала сообщение от Волобуевой: сегодня после школы они собирались в кафе на площади Ленина. Это было их место из тех времен, когда их дружба не обратилась в воспоминание, за которое они оба неосознанно и всё слабее год от года цеплялись. С детского сада их дружбу ставили в пример, и, чем больше они отдалялись друг от друга, тем настойчивей их считали «не разлей водой». Полгода назад, еще до смерти бабушки, Волобуева, разоткровенничавшись, сказала, что ее, Софию, считают не то чтобы не от мира, сколько холодной, будто она не сердцем переживает «эмоции», а мозгом. «Ты не мышка, — говорила Волобуева, — ты норка в линьке, поэтому тебя не любят в классе». Эти слова ее задели, София и прежде находила в себе нечувствительность, какое-то равнодушие к миру, к мужчинам, ко всему тому, чем положено восхищаться девочке в шестнадцать лет, но объясняла его своей исключительностью, а не пороком личности.