Стелла Прюдон - Дедейме

Но было поздно. Невестки переглянулись и сжали губы. А когда пришла Ханна, пожаловались ей на грубость Шекер: слишком много себе позволяет, если так пойдет и дальше, ничего хорошего из нее не вырастет!

Ханна ревностно следила за поведением Шекер, внушала ей страх перед взрослыми и считала, что лишь повиновение сделает из нее человека. Нагрубить старшему было преступлением, на грубость и злость было наложено строжайшее табу. Грубость означала своеволие, а это может привести к тому, что Шекер в любой момент возьмет и уйдет из дома – от нее всего можно ожидать. А сегодня Шекер не просто нагрубила, а сделала это для того, чтобы защитить Зину. Это намного хуже. Страх Ханны, что Шекер, не будучи ее родной дочерью, не сможет сдержаться и сбежит к Довиду и Зине, возрастал с каждым днем. Чем старше становилась девочка, тем отчетливее понимала Ханна – что-то не так. Ее опасения подтвердила Митрофановна, брякнувшая, что девочку нельзя держать на цепи, как собаку, она рано или поздно уйдет. Митрофановна считала, что это нормально: любовь к родителям неподвластна логике. И хоть Шекер никогда о них не говорит, она, Митрофановна, знает точно, что она их любит и очень по ним тоскует.

Этот разговор напугал и озадачил Ханну. Она считала, что сделала все для счастья девочки, даже больше, чем делала для собственных детей: покупала ей лучшую одежду, ни в чем не отказывала, отправила в музыкальную школу, хорошо платила врачам, когда та болела… И, несмотря на все это, она хочет к родителям?

Да, Шекер в последнее время замкнулась в себе и практически не разговаривала. Ханна считала это признаком хорошего воспитания: девочка выросла скромной. Ведь молодой особе на выданье не полагается много болтать, она должна быть покладистой, мягкой, послушной. Уважать родителей и не перечить им, а потом, когда выйдет замуж, подчиняться воле мужа. Она хорошо воспитала Шекер и не могла допустить и мысли о том, что у внучки могут быть мысли о побеге, желания, которые она, Ханна, не может контролировать. Но что можно сделать теперь, когда известно, что Шекер не так проста, как кажется? Запретить ей видеться с родителями? Для этого пришлось бы навсегда закрыть двери дома для Довида, ее любимого старшего сына. Этого она не сделает никогда. Поэтому, раз ничего другого не оставалось, она решила по максимуму ограничить их общение, держа под контролем Шекер.

Пришли музыканты, расставили инструменты на импровизированной сцене. Зазвучали первые аккорды лезгинки, женщины поспешили в дом приводить себя в порядок и переодеваться в праздничные одежды. Шекер решила надеть свой любимый наряд – красное атласное платье длиной чуть ниже колена с белым бантом в области сердца. Встала у зеркала, разделась, распустила косу – решила, что с распущенными волосами все-таки лучше. Открыла шкаф и ахнула. Как такое возможно? Она точно помнила, что еще утром платье было здесь! Обыскала всю комнату, заглянула даже под кровать – но платье не нашлось. Не было и белых туфель, которые она всегда надевала к этому платью. Собрав волосы в хвост, она облачилась в свой старенький халат, в котором помогала на кухне, и выбежала во двор. Надо найти Ханну или Митрофановну – может, это они забрали ее платье? Может быть, не знали, что именно его она хотела надеть?

Двор начал заполняться людьми. Мужчины, женщины и дети в нарядных одеждах рассаживались за накрытыми столами. Шекер было стыдно и неловко ходить среди нарядных людей в халате, она боялась, что Ханна ее отругает, если увидит в таком неподобающем виде. Она судорожно искала глазами Митрофановну, но той нигде не было. Втянув голову в плечи, Шекер побежала на кухню. Ханна, давая указания кухаркам, жестом позвала девочку. Спеша оправдаться, Шекер опередила бабушку:

– Мама, я не могу найти платье, но точно помню, что оно утром висело в шкафу. Ты не видела Митрофановну, может, она решила там что-то подшить?

– Ты зачем грубишь? – неожиданно спросила Ханна.

– Я не грублю, – Шекер побледнела. Неприятное предчувствие закололо в груди.

– А что ты сказала Галям?

– Я сказала… Они сказали… – от страха Шекер не смогла пересказать свой недавний диалог с невестками.

– Они сказали, что ты жаловалась, что тебя заставляют слишком много работать!

– Нет, нет, я не жаловалась!

– А что тогда ты сказала?

– Ничего.

– Ну, раз ты не жаловалась и ничего не сказала, значит, будешь весь вечер сегодня помогать на кухне. И забудь про платье, оно тебе сегодня не понадобится!

Глаза Шекер остекленели. Они стекленели каждый раз, когда ей хотелось плакать, но слезы не выпускались наружу, а застывали в глазах.

– И косу заплети! – добавила Ханна.

Машинально Шекер заплела косу и встала возле раковины, в которой уже было несколько тарелок и кастрюль. Намылив губку, она принялась мыть посуду. Ей хотелось спрятаться, и лучшего места нельзя было придумать. Она может стоять здесь весь вечер, и никто ее не заметит, никто не найдет. Она даже может поплакать. Она есть, но ее нет, человек-невидимка. Кто обратит внимание на тихую девочку в старом халате, сшитом Митрофановной из лоскутков, оставшихся от разных отрезов ткани? Никто! И она сама – ничто, пустое место, она есть, вот она стоит, моет посуду, вытирает ее полотенцем. Чистую посуду забирают, грязную кладут в мойку, а ее не замечают. Значит – ее нет. А посуду моет агрегат, робот, машина. Да, она – автомат. Во всяком случае, она хотела бы стать роботом, таким роботом, который не может чувствовать, сомневаться, страдать, а может только исполнять приказы. Нажал на кнопочку – он работает. Нажал еще раз – перестал работать.

Вся ее жизнь запрограммирована наперед: она родилась, чтобы быть утехой стареющим бабушке и дедушке, которых должна называть мамой и папой, чтобы не чувствовали себя стариками, – раз у них юная дочь, значит, они – молодые родители. Она должна быть преданной и послушной, а когда придет время – выйти замуж за того, кого выберут Натан и Ханна. А уж они-то плохого не пожелают, выберут самого перспективного зятя. А потом она будет рожать детей.

Нет, только не детей! Она не хочет, чтобы и у нее забрали ребенка! Свекровь может сказать, что она еще слишком мала, чтобы его хорошо воспитать. Потом она родит еще, и лет до сорока будет рожать – ребенка за ребенком, пока не выдохнется и не станет толстой и беззубой. Муж больше не будет к ней прикасаться, они начнут спать раздельно, он найдет себе молодую любовницу. Но и разводиться они не будут, ведь она – мать его детей. Ее будут демонстративно уважать, о ней будут петь песни и сочинять стихи.

Заиграла грустная мелодия, но во дворе все зашевелилось: сыновья хватали своих матерей за руки и тащили на танцплощадку. Грузные восточные женщины делали вид, что сопротивляются, но все равно шли. Полноватый певец в белом сценическом костюме стер пот со лба – до этого была энергичная веселая попса, и он пел, приплясывая. Войдя в образ лирического героя, он схватил себя за лацканы пиджака. Его голос вибрировал, и казалось, что сейчас он заплачет. Он пел песню про маму: