Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

– Прекрасно, – сказал один скрипач, когда инструменты были сложены в футляры.

– Американские телефоны, – сказал другой, – теперь будут круче наших. Да вы изменник.

– Это и для наших телефонов.

Им понравилось, но понравится ли американцам? Все-таки это не «Боп-боп-ши-боп!». Ничего подобного. Америка – громадная страна, которая как будто вечно куда-то скачет вприпрыжку. Свирепые европейцы сцепились со свирепыми дикарями в тех краях, где гейзеры ширяют из-под земли, а все, что из этого вышло, – «Боп-боп-ши-боп!». Во всяком случае, такова точка зрения француза. Его пьеса прошла бы отбор где-нибудь в Лос-Анджелесе – солнечном, пастельном, зеленом и нереальном. Жюль даже не знал, как ее теперь туда отослать.

– А вы могли бы сделать из этого эм-пэ-девять? – спросил он звукорежиссера.

– Эм-пэ-три? Конечно. Дадите электронный адрес?

Жюль даже мобильником обзаводиться не хотел, но Катрин ухитрилась всучить ему сотовый, установив на нем чудесную арию вместо звонка. Жюль иногда набирал сам себя по городскому телефону, чтобы ее послушать. И частенько пропускал входящие вызовы, заслушавшись. Он не помнил своего номера и вообще нередко забывал включить телефон.

– Вы можете его отправить прямо сейчас? Отсюда? – спросил он у звукорежиссера, колдующего над своим оборудованием.

А тот, понимая, что Жюль отстал на несколько поколений, вежливо кивнул:

– Это же компьютер.

– Он и записывает, и почту отсылает? И все готово?

– Все готово. – Звукорежиссер быстро пробежался по клавиатуре, подвигал мышкой. – Какой адрес?

Адрес был такой: jackcheatham@acornint.com.

– Что бы вы хотели написать?

– Надо написать по-английски: «Уважаемый Джек, вот музыка, о которой вы просили. Надеюсь, вам понравится. Пожалуйста, сообщите мне ваше решение при первой же возможности. Жюль Лакур».

– И все?

– А что еще?

Звукорежиссер нажал «отправить»:

– Сделано!

Жюль поблагодарил его. Все шло замечательно, и на миг он даже перестал думать об Элоди, но не успел оглянуться – а она тут как тут: стояла рядом и пристально смотрела на него. Предельно прямолинейная и совершенно непостижимая. У него даже дух перехватило. Теперь он смотрел ей прямо в глаза, и никогда ни одна другая женщина не казалась ему такой изысканной и утонченной, даже Жаклин. От этой правды у него защемило сердце, но он не мог избавиться от притяжения, от головокружительной эйфории, ведь девушка стояла так близко. Она прервала затянувшуюся паузу.

– Бонжур, я буду вашей ученицей, – буднично произнесла она и протянула ему руку.

Они пожали друг другу руки, но она не сразу разорвала контакт, затянув рукопожатие на каких-то пять секунд.

Он смешался, но, помедлив мгновение, выдавил:

– Кажется, у меня в списке вас нет.

Вот и все, что он смог сказать.

– Пока нет. Но я там буду, – заверила она.

Жюль был потрясен. Это просто невозможно, невероятно. Но хотя студенты и не могли выбирать преподавателя, он не сомневался, что она окажется в его списке.

– Возможно, я на пару недель должен буду уехать в Америку, – сказал он.

И она терпеливо, как идиоту, пояснила ему:

– Вы вернетесь, и я все еще буду здесь.

А затем, не удостоив его даже взглядом, взяла виолончель, развернулась и ушла. С таким же успехом могла бы огреть его лопатой.

В начале осени холодные ночи в Сен-Сен-л’Аббеи (где берет начало Сена, неподалеку от Дижона), в Верхней Марне и других районах на спуске из нижних областей Швейцарии к Иль-де-Франсу, ускорили течение Сены и неожиданно остудили ее. Не в один прекрасный день, но с увяданием сентября будто нажимается рубильник, выключающий лето. Солнце светит по-мартовски, листья подернулись желтизной и багрянцем и многие облетели уже в августе, а терпкий дым горящего валежника, ползущий вверх по склонам Сен-Жермен-ан-Ле, намекает, что зимние костры – не за горами.

Жюль спустил лодку на воду, начал грести против норовистого течения, которое за секунду до того, как он сел в свою посудину, попыталось сорвать ее с причала. Полчаса он боролся с рекой, медленно продвигаясь вперед, а потом за каких-то десять минут его стрелой принесло обратно к лодочному домику. Повернуть у моста Бир-Хакейм было бы мудреным делом, потому что там течение перпендикулярно лодке и разворот кормы требует гораздо больших усилий, чем просто движение против течения. Ему уже приходилось видеть, как одинокие лодчонки боком неслись по течению, совершенно неуправляемые, пока либо водоворот случайно не выровняет движение лодки, либо течение опрокинет ее или швырнет о набережную.

В отличие от многих гребцов, которым раз в несколько лет приходилось побарахтаться в воде, Жюль никогда не переворачивался в лодке. И не только потому, что дорожил своим непревзойденным рекордом. Просто он считал, что это опасно, особенно в ледяной воде при сильном течении. Поэтому он постарался сосредоточиться, но оказалось, что это невозможно. Возбуждение, страх, сожаление бушевали у него в голове, пока руки налегали на весла. Он думал о юной женщине, об Элоди, которая возникла и исчезла, бросив шутливые слова, эхом отозвавшиеся в нем, и чувствовал то же, что и полвека назад, когда полюбил Жаклин, – ошеломительный, эйфорический утробный рокот запущенной ракеты.

Но это было невозможно и неправильно. Пускай Жаклин умерла и, по всем мировым обычаям, времени прошло уже более чем достаточно, но она жила в его воспоминаниях, и заменить Жаклин кем-то означало заставить ее умолкнуть. Он разговаривал с ней много раз в день. Вызывал в памяти ее образ и видел ее в красках, трехмерную, движущуюся. Он даже чувствовал ее прикосновения и воображал аромат ее духов. От нее так мало осталось – лишь его преданность, которую он не дерзнул бы нарушить.

И даже если бы Жаклин никогда не было на свете, все равно влюбиться в Элоди – безрассудство. Он же не Франсуа Эренштамм, способный забыть живую, когда-то любимую женщину и все начать заново с другой, такой молодой, что годится ему в дочки. Жюль всегда считал подобную страсть к молоденьким бесплодной попыткой обыграть смерть, и эта игра неминуемо закончится гамбитом в адских мучениях не на том свете, а еще на этом, когда старик, превратившийся в немощную отвратительную шелуху, будет в отчаянии наблюдать, как молодая женщина желает и достойна принадлежать другим.

Юная Элоди годилась Жюлю во внучки и, скорее всего, вообще им не интересовалась. Он надеялся, что неверно истолковал ее тон и слова. Ему не хотелось становиться в боксерскую стойку против старости и смерти, драться с ними изо всех сил, то и дело уворачиваясь от ударов, и знать, что в любую минуту они могут взять верх. Они вели бы в этом танце, и он признал бы их верховенство хотя бы потому, что мужество куда дороже, чем попытка удержать молодость.