Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Жюль ни разу в жизни не бывал нигде, кроме чердака, и оба родителя всегда были рядом, они не расставались ни на секунду. Отсутствие их было невыносимо, да и игра закончилась. Он выглянул в люк. Полка была близко, но мальчик боялся. Правда, он сильнее боялся быть один, поэтому полез вниз. С полки ему пришлось прыгать. Он задержал дыхание и спрыгнул, зажмурившись, упал и покатился по полу. Перепуганный, но невредимый, он увидел лестницу. Раньше ему не приходилось видеть ступеньки, он по ним никогда не спускался, так что ему пришлось нелегко. Он двигался на четвереньках, задом наперед, ужасно боясь высоты. И все-таки он проделал этот путь длиной в несколько лестничных пролетов, и, хотя он немного растерялся в незнакомом месте, сквозь окно пекарни он увидел маму и отца, стоявших на коленях в кузове грузовика, видел спины Миньонов, видел всех солдат на улице. Он с силой толкнул дверь и хотел броситься к маме и отцу, но Мари Миньон прижала его к себе, напрасно надеясь, что немцы его не заметят.

– Это их ребенок? – спросил майор.

– Нет, – ответила Мари. – Это наш внук, христианское дитя, крещенное в католической вере.

Майор шагнул к Филиппу, у которого кровь заливала лицо, один глаз заплыл.

– Это твой ребенок?

Филипп повернулся и посмотрел на Жюля. Собрав все чувства в кулак, он ответил:

– Нет.

Он знал, что Жюль услышит это и не поймет.

– Это твой ребенок? – спросил майор у Катрин.

Катрин собрала все оставшиеся силы, чтобы не задрожать и не разрыдаться, но ответила:

– Нет.

Как и ее муж, она не взглянула на сына в последний раз и не пролила ни единой слезы – ничего труднее не было для нее за всю жизнь.

Майор выхватил из кобуры пистолет и приставил его к голове Катрин:

– Он твой?

– Нет.

Тогда он выстрелил.

Сердце Филиппа взорвалось в груди от бессилия и горя. Если бы его не застрелили следом, он все равно умер бы. Слишком многое ему пришлось пережить.

И только когда Филипп и Катрин рухнули и их тела скрыл борт грузовика, Жюль подал голос. Это было первое слово, произнесенное им не шепотом, и оно было таким громким, что эхом ударилось о фасады домов напротив.

– Мама! – крикнул он.

Мари уронила голову и тихо заплакала. Подошедший солдат попытался вырвать Жюля у нее из рук, но она не отдавала. Жак и Луи встали на защиту. У солдат были автоматы, и они находились слишком близко для стрельбы, поэтому, используя автоматы как дубинки, сбили Миньонов с ног. Они лежали на земле и ждали, что их застрелят. Жюль заковылял к грузовику. И, будто защищая бронированную машину от угрожающего ей четырехлетнего малыша, один солдат, убивший уже много детей, быстро нагнал его и обрушил приклад на детский затылок. Жюль увидел, как земля надвигается на него, а потом, прежде чем потерять сознание, почувствовал, как левая щека ударилась об асфальт.

Застрелив Филиппа, майор стал оглядывать улицу, держа пистолет в руке, как будто вокруг ничего не происходило. Но когда солдаты попрыгали в машины и наставили автоматы на Миньонов, ожидая приказа открыть огонь, майор заметил, что американский танк показался на бульваре в разрыве между домами в конце улицы, остановился и медленно стал сдавать назад.

– Уходим! – приказал майор. – Заводи!

Моторы взревели, солдаты упали за бронированный лист грузовика, и отряд СС, увозя с собой тела Катрин и Филиппа, рванул прочь, пока башня американского танка поворачивалась, чтобы взять их на прицел. Танк сделал один выстрел до того, как машины повернули за угол на другом конце улицы. Снаряд попал во вторую штабную машину, ее швырнуло поперек бульвара, но полугусеничному грузовику удалось скрыться за углом за головной машиной. Танк возвратил башню в первоначальное положение и продолжил свой прежний путь.

Мари подползла к Жюлю и притянула его к себе. Луи с трудом пытался подняться на колени.

– Он мертв? – спросил он жену.

– Нет, – ответила она. Кровь из левой щеки Жюля пропитала ее платье, когда она нежно прижала малыша к груди, баюкая. – Но как ему теперь жить?

Как-то он выжил. Хотя всю жизнь Жюль хотел отправиться вслед за мамой и отцом в те пределы, перед которыми не испытывал страха по одной простой причине – родители были там, хотел, разделяя их поражение, как следует узнать их, почитать их и любить их еще сильнее, он тем не менее жил на полную, до конца избывая каждый день. Музыка не давала ему сбиться с курса. Ее волшебство объясняло все его существование, благодаря музыке откуда ни возьмись появлялась отвага, музыка проясняла то, что невозможно постичь, не владея ее языком, то, что, стоило музыке умолкнуть, оставляло по себе лишь убежденность и неуемное желание, сладкую тоску, как у человека, жаждущего вернуться в прекрасный сон.

Совпадал ли ритм музыки – ровный или синкопированный – с человеческим пульсом, атомным и субатомным отсчетом времени внутри тела или симфоническим движением бесчисленных электронов в каждом нерве, сосуде и клетке или же не совпадал, ее волнообразная мелодия и повествование облагораживали и возвышали все вокруг. В молодости Жюль не смог обходиться без этого, он бы не выдержал. Так что он искал, самозабвенно учился, занимался до изнеможения, и это его спасло.

В пятидесятые-шестидесятые, когда и прибыльная карьера, и слава были доступны классическим исполнителям, его однокашники трудились ради успеха и богатства. Движимые амбициями – кое-кто до такой степени, что трудились они куда усерднее, чем Жюль, – многие пошли гораздо дальше. Франсуа делал то же самое в своей области, добился высокого и прочного положения и уважения своих коллег, стал человеком, которого жаждут все средства массовой информации, даже телевидение Индонезии. А Жюль безнадежно отстал.

Едва возникала возможность проявить свои таланты и мерещился хоть какой-то карьерный рост, он впадал в оцепенение и был не в состоянии играть перед публикой. Радость успеха ассоциировалась у него с предательством памяти матери и отца, и словно в знак верности им, держащим путь, как ему представлялось, сквозь мрак вечности, он раз за разом терпел неудачу.

Но ему хватало просто музыки. При ней тихая жизнь была куда лучше, чем блеск или богатство. Каждый верный или неверный шаг приближал его к родителям и укреплял преданность ко всем, кто был прежде и кого уже не стало. И хотя это так и не сбылось в полной мере, музыка сулила, что грехи и страдания могут быть смыты.

Другие города уже были освобождены или их вот-вот освободят, но натура Парижа такова, что, когда его освободили в 1944 году, красота его фонтанировала, словно артезианская скважина, которую немцам не удалось заткнуть. По совпадению, следуя моде или из-за нехватки красителей во время войны, парижские женщины в дни освобождения одевались главным образом в белое. Шагая во главе праздничных колонн в простых своих белых платьях, они напоминали ангелов. Освобождение сделало грязное чистым, и люди, никогда не испытывавшие счастья, внезапно узнали, что это такое.