Марк Хелприн - Париж в настоящем времени

Послевоенный Париж был детищем довоенного Парижа и Парижа во время войны, и мало какие потрясения или эмоции забылись или были утрачены. Так что когда Жюль был мальчиком – сперва в Реймсе, а несколькими годами позднее – в Пасси, он жил столько на войне, сколько и после нее. Он не забыл и часто вспоминал, как восемнадцатилетним юнцом, до краев полным энергии и непобедимости, – еще до призыва на военную службу, до поросших соснами алжирских гор, до того, как впервые испытал восторг от прыжка из летящего самолета, – он ехал летним днем по Бульмишу на задней площадке автобуса, одного из тех, что, казалось, всегда были частью Парижа и которым суждено было жить вечно, да не вышло. Когда ты молод и ловок, то вспрыгиваешь на ходу на заднюю площадку и улыбаешься хмурому кондуктору – если он тебя застукает, – а он потом всучит тебе картонный билетик.

Жюля только что призвали в армию, и он прощался с Латинским кварталом и той жизнью, которую наблюдал так близко, но так и не вкусил в полной мере, в отличие от Франсуа, например, который без устали учился, одновременно предаваясь вину, табаку и неистовству интеллекта. С площадки автобуса Жюль любовался бульваром, клубами сладковатого дизельного дыма над запруженной машинами мостовой. Стояла жара, и изогнутые ветви деревьев, образующие свод над дорогой, чуть качались на ветру. Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой – все тогда казалось возможным.

Пятьдесят шесть лет спустя, когда от юношеского задора давно не осталось и следа, он сделал телефонный звонок, запустивший череду событий, которые, пройди они гладко или хотя бы просто адекватно, смогут, как в финале симфонии, собрать разрозненные течения в единое русло. Хотя ему самому не суждено видеть, как сплетаются нити, он надеялся, что они смогут спасти Люка, помочь Катрин и Давиду, покарать лживого и подлого сукина сына Джека и чокнутого лживого негодяя, сукина сына богатея Рича Панду, позволят ему самому избежать суда за то, что он совершил на Лебяжьей аллее, и реализовать наконец свой величайший замысел.

Все начнется с телефонного звонка, после которого все должно завертеться. Несмотря на то что еще где-то над юго-восточной Исландией, на высоте восемь миль от поверхности темнейших океанских вод, сделал он грубый набросок будущей картины своих действий, Жюль снова и снова репетировал каждую мелочь и предусматривал неожиданности. Все самые опасные поступки в своей жизни он совершал либо в запале, либо как солдат, которому выбирать не приходится. Теперь же выбор у него имелся, а излишний пыл легко мог погубить все, чего достиг трезвый расчет.

Прежде чем позвонить, Жюль, дабы успокоить себя, прояснить разум и создать себе что-то вроде алиби, возобновил обычный свой распорядок. В нем будто жили два человека: один готовился приступить к делу сложному и опасному, а другой спокойно занимался повседневными делами. Он находил убежище в обычных делах, когда чувствовал, что начинает колебаться, но вскоре обретал равновесие и возвращался к задуманному.

Он снова помаленьку начал бегать. В Америке Жюль сбросил вес и потом тоже похудел, когда из-за откровений Франсуа, бывших, возможно, лишь предположениями, не мог есть. Давление, состав крови, пульс и физическая выносливость должны были достичь почти идеальных для его возраста показателей. Надо хорошо спать, есть в меру и трудиться настолько усердно, насколько позволяет его выносливость, чтобы не подтолкнуть преждевременную развязку.

Он решил заниматься физкультурой чаще, уменьшив нагрузку и продолжительность упражнений. Теперь он был очень-очень занят: пробежки, плавание, гимнастика и гантели четыре раза на дню. Бегал он до того медленно, что это напоминало ходьбу. Плавал он тоже не так энергично и с упражнениями не перенапрягался. В перерывах между физическими нагрузками он ложился вздремнуть. Такой режим отнимал столько времени, что ему пришлось устраивать себе выходные, чтобы заняться чем-то еще. Впрочем, у него было полно времени – на длинной аллее, в бассейне, перед сном и в кафе за обедом или чаем, – чтобы обдумывать свой план, который все более обрастал деталями, но хранился исключительно в памяти, без единой записи.

Не истязая себя до смерти, Жюль вступил в новый год, на протяжении которого будет пробегать десять километров и плавать два километра ежедневно, делать сто упражнений на пресс, растяжку и упражнения с гантелями, часто отдыхать и есть цивилизованную пищу малыми порциями. Он бросил читать газеты и почти не заглядывал в почтовый ящик, который был теперь забит, как стол у безответственного человека, коим он никогда не был. Необязательно читать газеты, чтобы узнать о теракте в «Шарли Эбдо», или нападении на кошерную лавку, или об избиениях, бойкотах, изъятии активов и угрозе безопасности. Три года назад, после убийства еврейских детей в Тулузе, Жюль пришел к заключению, которое другие люди не вполне готовы принять даже теперь. Сейчас его ответом на все эти события, которые у большинства людей вызывают удивление, было стоическое молчание и программа действий, очень напоминающая обычную программу молодых музыкантов при подготовке к конкурсу: героические, уединенные занятия на инструменте. Их работа напоминала то, что делают спортсмены-олимпийцы, жизнь артистов балета, мозговой штурм архитектора или самоотверженные геркулесовы труды великого ученого. Хотя Жюль иногда и позволял себе думать о чем-то другом, он продолжал трудиться с такой же преданностью, даже если месяцы дисциплины уже не были необходимы после одного безвредного часа.

Он десятилетиями почти ни с кем не общался, кроме Катрин, Давида и нескольких знакомых официантов и продавцов в Сен-Жермен-ан-Ле. Привратник в бассейне теперь почти не замечал его. Однажды, но лишь однажды, он сказал, приметив, что Жюль уже несколько месяцев приходит дважды в день:

– Поздравляю, у вас теперь тело, как у Арно Шварценеггера. Но вы так себя изводите, будто собираетесь помереть.

– Благодарю вас, – ответил Жюль, швыряя полотенце в корзину и направляясь к выходу.

Воздух снаружи был до того холоден, что вода в его мокрых волосах превращалась в сосульки. Но, разгоряченный и румяный, он наслаждался ветром.

Он до сих пор так и не позвонил, но план уже созрел у него в голове во всей глубине, до мельчайших подробностей, как будто Жюль отрепетировал его уже тысячи раз. Необходимые исследования он уже провел. Осталось лишь привести задумку в действие, нажав несколько кнопок на телефоне. Начался новый семестр. Но Жюль не заметил этого, считая, что прежнюю жизнь он оставил в прошлом. Оставил – да не совсем, ибо ни один план не идеален.

Той зимой Сен-Жермен-ан-Ле казался бледнее, чище и умиротвореннее, чем Париж. Его камни не почернели от сажи. Дома здесь ниже, и поэтому было видно больше голубого неба, и, конечно же, поскольку городок находится на горе, в нем более ветрено. За исключением торговых часов, улицы были совершенно безлюдны, порой достигая совершенства деревенской зимней тишины. Как величественный лес и прекрасные дали, обозреваемые с холма, звали наслаждаться природой, так прозрачность зимнего дня и холод дочиста выметали город, успокаивали улицы и возвращали жителей к неподвижности и надежности жилищ, к раскаленным углям в очаге.