Алла Зубова - Под знаком Стрельца

Весна 23-го года выдалась ранняя, теплая, буйно цвели каштаны, акация, сирень. Пушкин подолгу бродил в одиночестве, населяя грезившийся ему мир героями. Их будет много и очень разных. Наконец настал предел волнующим раздумьям. 9 мая он проснулся с первыми лучами солнца. Осенил себя крестом. Взял с маленького придиванного столика приготовленные с вечера перо и стопку бумаги. Быстро, летящей строкой вывел: «Евгений Онегин». Роман в стихах.

Так кто же он такой, главный герой большого повествования с благозвучной фамилией и красивым именем? Он — добрый приятель автора, светский молодой человек, достаточно образован, ироничен. И это всё?! А тайна? Она непременно должна быть у Евгения, чтобы подогреть интерес читателя. И Пушкин наделяет своего героя этой тайной. Мы знаем, в какой семье рос ребенок, знаем отца. А кто была его мать? Постигла ли мальчика судьба Николеньки Болконского, с момента рождения ставшего сиротой? Был ли он, как Пьер Безухов, незаконным сыном, признанным родителем? Пусть об этом гадает дотошный читатель. Однако вот что пишет поэт о главенствующем достоинстве Евгения: «…в чем он истинный был гений, что знал он тверже всех наук… была наука страсти нежной, которую воспел Назон». И далее сорок две строки поэт посвящает виртуозному таланту обольстителя дамских сердец, той Овидиевой науке, которой столько веков стремятся овладеть вступающие в жизнь молодые поколения.

Пушкин пишет «Евгения Онегина» обычно с раннего утра, не вставая с постели. Приятели часто застают его «то задумчивого, то помирающего со смеху над строфою своего романа» (из воспоминаний кишиневских друзей).

Так над чем же мог заразительно смеяться автор первых глав романа? Вчитаемся внимательнее и поразмыслим. Прежде всего — дядя. Кто он? Одинокий старик «лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил». Человек несветский, кроме календаря «осьмого года в иные книги не глядел».

Далее. Разбираемся с наследством. «В глуши забытого селенья» господский «замок»… Обветвавший. Обставленный грубой допотопной мебелью. Заводы… Какие? В таком захолустье? Ну, может быть, винокуреный. Гонит из корнеплодов и яблок расхожую у мужиков бражку… Или свечной… Или треплет из конопли пеньку, а из семян давит масло?

И наконец, новый хозяин, следуя прогрессивным веяниям, своим крепостным тяжёлую барщину «оброком лёгким заменил». Вряд ли обретённое Онегиным наследство могло принести значительный доход. Скорее всего жить ему придётся, как и его отцу — долгами. Не это ли веселило молодого ироничного озорника Пушкина?

Свободное от творчества и иных занятий время Александр часто проводит в доме Липранди возле книжных полок. Расставаясь с молодым другом, Иван Петрович дарит ему несколько редких изданий Овидия, которые лягут в основу уникальнейшего собрания сочинений римского поэта — особой гордости библиофила Пушкина.

И славою, и участью равны

Публий Овидий Назон был одним из самых любимых поэтов Александра Пушкина. Может быть потому, что слишком много душевных страданий, тяжких раздумий пришлось пережить русскому гению, чтобы понять и по достоинству оценить гений древнеримского собрата. Да, в России и в Европе Овидия чтили, но прежде всего как салонного поэта. Отправляя в Петербург брату Левушке рукописи новых стихотворений, написанных в Кишиневе, Пушкин просит его обратить особое внимание на послание «К Овидию». Однако кто-то из друзей ему пишет: «Что бы ты сказал, милый Пушкин, услышав, что любимые стихи твои „К Овидию“ не возбудили и внимания в пламенных сердцах девиц?» На это Пушкин, вздохнув, ответил: «Не для них старался».

Сколько веков над Овидием витала тень тайны, которую он якобы унес с собой! Пушкин первый разгадал ее, потому что не было никакой тайны, а всего лишь беспощадная зависть жестокого правителя к славе гения.

Пушкин первый услышал в «Скорбных элегиях» не слезные мольбы о пощаде, а глубочайший трагизм безвинно казненной великой личности.

Данте на литературном Олимпе видел только двух богов: Гомера и Овидия. Пушкин был с ним согласен.

На Международном юбилейном конгрессе, посвященном 2000-летию со дня рождения Публия Овидия Назона, французский ученый Ив Буино справедливо назвал «великого русского поэта» одним из немногих писателей, кто сумел понять и оценить автора «Метаморфоз» и «Тристий» в век, в целом несправедливый к нему.

Время по праву вознесло имя Пушкина, известное и почитаемое теперь во всём мире, на тот поэтической Олимп, где пребывает Публий Овидий Назон. Оба гения сравнялись участью и славой.

В детские годы почти каждый из нас — морская душа. Матроска, бумажные кораблики по лужам, колесо от старого венского стула и «Полный вперед!». Но в промозглую ветреную погоду меня на улицу не выпускали по причине хилого здоровья. Чуть что — сразу ангина, простуда. Вот и сиди дома. Вся забава куклы да кубики.

Однажды приехал к нам на побывку с острова Диксон мамин племяш мичман Митя Коновалов. Китель с блестящими пуговицами, брюки клеш, на фуражке золотой краб. Играет на гитаре и поет «Раскинулось море широко».

Очарованная Митей и его увлекательными рассказами, решительно заявляю, что, когда вырасту, непременно пойду служить на флот. Мама послушала и грустно покачала головой: «Куда тебе, такому заморышу!». Но Митя меня поддержал: «Раз очень хочешь, значит, обязательно добьешься. Я тебе помогу». Мои родители посчитали разговор пустячным, детской блажью. Однако вскоре Митя отвел меня в наш районный Дом Пионеров, где его друг руководил Клубом Юных Моряков (КЮМ). Там в основном были мальчики. Тем не менее по знакомству меня приняли и, как самую маленькую, назначили в команду юнгой, втайне решив, что я добровольно отвалюсь, когда морская наука мне наскучит.

Но не тут-то было. В КЮМе мне очень понравилось. В просторной комнате на узких столах располагались в ряд макеты кораблей. На стене висела большая цветная фотография парусного фрегата, на борту которого красовалось название «Паллада». Занятие начиналось с того, что нам надевали матросские воротнички, мы строились, дежурный отдавал рапорт капитану, звучала команда: «К поднятию флага — смирно!». Мы стояли навытяжку и с замиранием сердца смотрели, как на мачте поднимается красный флаг.

С каким увлечением учились мы вязать сложные морские узлы — кноп, рифовый, стопорный, брам-шкотовый. С каким старанием осваивали флажковую азбуку, учились распознавать типы кораблей! С каким усердием «драили палубу» (попросту мыли пол), когда объявляли аврал!

Юнгой я оказалась весьма расторопным и быстрее всех освоила вязанье узлов и махание флажками. Труднее мне приходилось с оснасткой, якорями, такелажем. Тут отличались старшие мальчики. Нашим любимым чтением стали рассказы Станюковича, Новикова-Прибоя, настольной книгой — гончаровская эпопея. Несколько раз мы выходили в плавание на учебном судне по Московскому морю.