Франческо Пикколо - Минуты будничного несчастья

— Ок, ты прав, я ошиблась, извини, — сказала она. И положила трубку.

Теперь я, когда позволяет время, еду на улицу Бранка и сижу там за столиком перед баром или гуляю взад-вперед. Иногда встречаю кого-нибудь из тех, кого рад видеть. Мы с удовольствием болтаем о том о сем до тех пор, пока один из нас нечаянно не произнесет слово «Альба», и тут мы загораемся на несколько минут, чувствуя себя сообщниками в мире, которому мы не нужны. Мне говорят, что интерес к Тестаччо в последнее время падает, что этот район потерял свою притягательную силу. Альба все чаще переходит мост, и похоже, что теперь уже некоторые мужчины с Порта Портезе и с улиц, прилегающих к площади Мастаи, уверены в ее ответных чувствах. Рано или поздно этих легковеров ждет большое разочарование, и, пожалуй, они того заслуживают.

Но мы десятеро держимся заодно и хотя бы можем утешить друг друга. Особенно когда кто-то, не подозревающий о наших страданиях, видя, как она выходит из дому, чтобы отправиться в другой район, задумчиво говорит: «А ведь в этой Альбе действительно что-то есть».

Не знаю, называется ли это послеродовой депрессией, но мы, становясь отцами, на многое реагируем одинаково. Например, сразу бежим в магазин за тетрадкой, в которую записываем разноцветными ручками дневные, недельные, сезонные рекорды некоторых видеоигр с PlayStation .

Неожиданно для себя мы начинаем предаваться сложнейшим философским рассуждениям о нежелательности изоляции от мира, о том, что нельзя все время сидеть дома втроем, о необходимости общения с другими и подкрепляем эти свои рассуждения умными цитатами, афоризмами, примерами из жизни и рано или поздно принимаем приглашение в гости и берем с собой ребенка. В результате мы оказываемся на ужине у друзей, которые непрерывно курят, спрашивая при этом: «Дым вам не мешает?» И спрашивают тоном, не допускающим ответа «нет». Ребенок тем временем кричит в темноте чужой спальни.

— Странно, — говорим мы, — он никогда не плачет, наверно, животик.

Слово «животик» мы произносим до пятисот сорока семи раз в день, из которых девяносто семь процентов совершенно некстати.

Очень важным для себя мы считаем обладание декодером SKY , который позволяет нам записывать все, что можно записать. Если кто-то приближается к декодеру, мы делаем вид, что у нас инфаркт, а случается, что получаем инфаркт на самом деле. Мы каждый день вытираем наш декодер от пыли, иногда даже гладим его, осыпая ласковыми словами, какими еще ни разу не назвали новорожденного ребенка. Если доходит до того, что мы берем его в постель и засыпаем с ним в обнимку, тут же включается красный сигнал тревоги.

Мы не спускаем глаз с экрана мобильника, отвечая одновременно на предложения посидеть за аперитивом, на весьма и весьма откровенные эротические предложения, на приглашения принять участие в турнире по мини-футболу. Это говорит о том, что мы испытываем постоянную необходимость чувствовать себя живыми.

Единственное слово, которое мы произносим чаще, чем «животик», — «аперитив».

Совсем недавно мы открыли, что аперитив лежит в основе человеческих отношений. За аперитивом мы обсуждаем общественные проблемы, говорим о необходимости диалога, о том, что аперитив способствует расширению связей с коллегами по работе, успеху переговоров по важным проектам, а также служит буфером между работой и домом, позволяет человеку расслабиться и вернуть внутреннее равновесие. Так на самом деле и есть. Случается, что мы плачем от отчаяния, когда обстоятельства в последнюю минуту лишают нас возможности попасть на аперитив, о котором мы условились. Собираясь в удобные для аперитива места, мы надеваем кричащие, говоря без преувеличения, рубашки — так называемые гавайские. Нас особенно интересуют женщины лет двадцати. Мы двигаем головой в такт музыке, смеемся вульгарным смехом, забавляемся и первыми начинаем размахивать руками и качать бедрами, изображая пьяный танец. В то же время без конца смотрим на часы и всякий раз, видя, который час, вздыхаем. Многие из тех, кто видят нас на аперитиве, называют нас неуемными, а двадцатилетние женщины — сумасшедшими.

Неизбежно наступает вечер, когда мы в более подавленном, чем обычно, настроении говорим: «Может, мы уже не любим друг друга?» — говорим, плача в объятиях жены, что нам нужно взять время на обдумывание и мы готовы на это время уйти из дома. И все это для того, чтобы успеть к началу футбольного матча, который собираемся смотреть по телевизору у друга. Поздно ночью мы возвращаемся домой и говорим, что нужно все-таки снова попробовать, потому что мы слишком любим друг друга.

Мы делимся с женой творческими планами, сообщая, что пишем эротические рассказы или романы.

Мы так и светимся от радости в день появления нового спутникового канала.

И главное, мы дежурим у дома одной из тех двадцатилетних, с которыми познакомились на аперитиве, и, опустившись перед ней на колени, уверяем ее, что она женщина нашей жизни, говорим, что уже три ночи спим в машине, что ушли из дома, что хотим жениться на ней, как только получим развод. Потом возвращаемся домой, не забыв по дороге купить молоко.

Заказывая в ресторане бифштекс, я всегда прошу с кровью и уточняю: «Почти сырой». Кто-то другой за столом тоже заказывает бифштекс, но наполовину, а то и полностью прожаренный.

Часто наполовину или полностью прожаренный приносят раньше, чем мой, намного раньше.

И я каждый раз ломаю голову, пытаясь понять, почему это происходит. И не понимаю.

Не было случая, когда бы официант услышал, что я его зову.

Смысл отбеливателя.

Когда видишь по телевизору голы в сыгранном ранее матче и безудержную радость игроков, сравнявших счет или вышедших вперед, и знаешь, что вскоре от их радости не оставят следа голы противника.

Ты принимаешь душ в гостинице, он действует на тебя успокаивающе, у тебя прекрасное настроение. Но неожиданно ты узнаешь, что в твоих руках судьба планеты, что от тебя зависит ее спасение. Ты видишь табличку, умоляющую тебя потерпеть еще один день и не ждать, чтобы в твоем номере поменяли полотенца, которыми ты пользовался. Если ты готов на это, у тебя есть шанс спасти планету.

Разумеется, ты согласен оставить полотенца еще на один день. Но тебя смущает то, насколько просто спасти ее, планету.

Время от времени мне приходит на память, особенно по ночам, фраза, которую я когда-то, тысячу лет назад, услышал от одной девушки: «Я думаю о тебе не каждый день, но всегда». Я ломаю голову над этой фразой, верчу ее так и сяк в попытке понять, что же она могла значить. Но она остается для меня непонятной. Если я и понял, так только, по-моему, то, что при всей ее некрасивости она звучит красиво.