Элизабет Страут - И снова Оливия

— Кристофер?

— Мама. — Он прижал ладони к лицу. — Ох, мамочка, ты меня до смерти напугала.

Это было самым загадочным из всего, что происходило с Оливией, пока она здесь лежала.

— Ты настоящий? — спросила она.

Сын отнял ладони от лица:

— Мамочка, скажи еще что-нибудь. Умоляю, не теряй рассудок!

Оливия молчала, ей требовалось собраться с мыслями.

— Привет, Крис, — сказала она наконец. — Мой рассудок при мне. Со мной… видимо… случился инфаркт, а ты… видимо… пришел меня навестить.

Когда он не ответил, Оливия строго спросила:

— Ну? Я правильно понимаю?

Сын кивнул.

— Но ты напугала меня, мама. Говорят, ты грязно ругалась. И я подумал: «О боже, она и матерщина?» А потом ты понесла какую-то околесицу, словно умом тронулась, и я подумал: «Уж лучше пусть умрет, чем впадет в маразм».

— Я ругалась? — переспросила Оливия. — Как?

— Не знаю, мама. Но они повеселились. Когда я спросил, как ты выражалась, они засмеялись и сказали только, что ты была очень рассерженной.

Оливия переваривала услышанное. Лицо сына показалось ей таким старым.

— Ладно, ерунда. Я была в таком прекрасном месте, Крис, а потом они меня оттуда забрали, и, наверное, я разозлилась, точно не помню. Но спроси меня о чем-нибудь, я докажу, что не тронулась умом. Господи, я чертовски надеюсь, что я не слабоумная.

— Нет, ты говоришь все лучше и лучше. Как обычно говорила. Мама, они сказали, что ты была мертва.

— Разве это не интересно, — откликнулась Оливия. — По-моему, это ужасно интересно.

Разговаривая с Оливией, доктор Раболински взял ее за руку, она не припоминала, чтобы он делал так прежде. Рука у него была мягкой и тем не менее мужской, и, беседуя, он держал ее руку то обеими ладонями, а то одной. Линзы в его очках были довольно толстыми, однако она различала глаза за стеклами — темные, пытливые, они впивались в нее, когда он говорил, держа ее за руку. Она — сильная женщина, сказал он и легонько сжал ей ладонь. Ей поставили стент в артерию. Ее интубировали. Оливия не знала, что это такое, и не спрашивала. У нее был инфаркт, повторил он, и случилось это перед домом женщины, которая ее стригла. Оливия упала головой прямо на руль, включив сигнал, та женщина сразу выбежала и немедленно набрала 911, вот почему Оливия осталась жива, хотя у нее даже пульс не прощупывался, когда ее привезли сюда. Но они вернули ее к жизни.

Глядя в глаза доктору Раболински, пока он держал ее за руку, Оливия задумчиво сказала:

— Ну, не знаю даже, имело ли смысл так стараться.

Доктор вздохнул.

— Что я могу на это ответить, — грустно сказал он.

— Ничего, — успокоила его Оливия. — На это ничего не надо отвечать.

Она влюбилась в него.

В реанимации Оливия застряла надолго, из-за интубации трахеи у нее началась пневмония. Бывали дни, когда она едва сознавала, что происходит, ощущая себя глыбой вонючего сыра, который регулярно протирали тряпкой, ворочая с боку на бок. Она то спала, когда не дремала, а то вдруг мучилась бессонницей. Глубокая печаль поселилась в ней, и все, на что она была способна, — пялиться в потолок либо пытаться разговаривать с Кристофером. Сын вроде бы приходил довольно часто, садился у ее постели, говорил с ней, а иногда выглядел таким встревоженным, что ей хотелось сказать: «Пожалуйста, уйди», но она помалкивала; рядом с ней, старой усталой женщиной, ее сын — разве плохо? Наверное, это был один из очень редких случаев в ее жизни, когда она не высказала вслух то, что думает. Но в отсутствие Кристофера ее печаль только усиливалась, и постепенно она пришла к мысли, что, вероятно, не умрет, но жизнь ее существенно изменится.

Как бы между прочим она поделилась этим соображением с доктором Раболински, когда он пришел взглянуть на нее; доктор сел на кровать и взял Оливию за руку.

— Ваша жизнь во многом останется прежней. Вам просто нужно выздороветь, и не сомневайтесь, вы поправитесь.

— Ну-ну. — И Оливия выдернула руку.

Но он остался сидеть. До чего же приятный человек. Она положила руку обратно на край кровати, чтобы он снова мог взять ее, если захочет, но он этого не сделал, и сколь бы затуманенным ни было сознание Оливии, она поняла, что сама в том виновата.

— Возьмите меня за руку, — попросила она. — Мне нравится, когда вы держите меня за руку.

И он взял ее за руку и сообщил, что ей колют антибиотики внутривенно и что лекарство помогает и ее скоро отсюда выпишут.

И правда, из реанимации ее выписали — в обычную больничную палату. Там она провела несколько дней; лишь позднее она узнала, что целую неделю, и не могла решить для себя, долго это или, наоборот, коротко. Иными словами, ее представление о времени тоже изменилось. В палате ее кровать стояла у окна с видом на деревья, была осень, и Оливия наблюдала, как листья падают с клена один за другим, а иногда летят вниз, трепеща, по два или по три разом, и она любовалась этим зрелищем. Зато смотреть на соседку по палате ей категорически не нравилось, и она попросила задернуть занавеску между кроватями, а когда ее просьбу исполнили, сказала:

— Пусть так и останется.

По ночам ей казалось, что она глаз не может сомкнуть, и это ее совсем не волновало, либо на самом деле она крепко спала и лишь видела сон о бессоннице; Кристофер принес ей маленький транзистор, и Оливия не расставалась с ним, прижималась к приемнику щекой, словно к плюшевой игрушке, и чувствовала себя ребенком. Ранним утром она наблюдала в окно, как разгорается день, и поражалась всякий раз, когда небо из мутно-серого превращалось в голубое, сперва подсвечивая верхушки деревьев, а потом захватывая их в плен. Оливия искренне изумлялась этому действу — какая красота! А потом — очень рано, когда солнце только встало, — являлся доктор Раболински:

— Здравствуйте, Оливия. Как поживает моя любимая пациентка?

— О черт, — отвечала она, — я хочу домой.

На самом деле домой она не хотела, потому что была влюблена в этого мужчину. И сгорала от стыда. Но ничего не могла с собой поделать.

Когда он спрашивал, был ли у нее стул, Оливия мертвела. «Нет», — отвечала она, отворачиваясь. Затем он интересовался, выпускала ли она газы, и Оливия бурчала «не знаю». Ладно, кивал доктор, но пусть она даст ему знать, когда это случится. Он садился на ее кровать, брал за руку. Говорил, что ее состояние улучшается и дней через несколько она сможет отправиться домой.

— Я старуха восьмидесяти трех лет, — сказала она однажды, глядя на доктора в упор.

Он не отвел глаз, увеличенных толстыми линзами:

— В моем мире вы — дитя.

Но когда приносили подносы с завтраком, что означало — больничный день стартовал, Оливия становилась сварливой и хотела домой. Кристофер — уезжавший в Нью-Йорк ненадолго и опять вернувшийся — иногда приходил, когда Оливия ковырялась в яичнице, а иногда позднее; выглядел он усталым, и Оливия о нем беспокоилась.