Элизабет Страут - И снова Оливия

— Привет, привет!

Оливия ее чуть не убила.

— Она идиотка, — сказала она Халиме, когда Бетти удалилась.

— Вы имеете в виду стикер на ее бампере? — спросила Халима.

— Да, именно это я и имею в виду.

Потупившись, Халима водила пальцем по столу, на котором стояла лампа:

— Знаете, когда этого человека выбрали президентом, мой младший брат расплакался. — Халима посмотрела на Оливию. — Он плакал и говорил, что теперь нам придется возвращаться обратно, и мама объясняла ему, что он родился здесь и ему не надо никуда уезжать.

— Боже правый. — Оливия на секунду закрыла глаза. Потом попросила: — Расскажи, каково это, быть тобой.

Халима замялась. Сегодня она была одета в темно-красное платье, на голове темный шарф.

— Между прочим, — сказала Оливия, — та персиковая штуковина, в которой ты приходила на днях, — просто прелесть.

Халима улыбнулась уголком рта:

— А эта вам не нравится?

— Не настолько. Чересчур темная.

Халима сказала Оливии, что у нее четыре сестры и два младших брата, две сестры и один из братьев живут в Миннеаполисе.

— Почему? — спросила Оливия.

И Халима ответила, что им там нравится. Затем поднялась и начала готовить Оливии ужин.

Когда на следующий день Халима Бабочка не появилась — вместо нее пришла Джейн, — Оливия сильно расстроилась. Она спросила у Джейн, куда подевалась сомалийская девушка, но та не знала.

Оливия только и думала, что о Халиме, прикидывая так и эдак, почему девушка не пришла. «Я ей просто не нравлюсь», — решила она, и это огорчило ее, но и рассердило.

На следующее утро, пока Бетти ходила за покупками, Оливия позвонила в отделение медпомощи на дому и спросила, почему Халима не появилась. Ответившая ей женщина сказала, что она не в курсе и составлять расписание не ее обязанность.

— Прекрасно. — Оливия повесила трубку.

На повторный прием к доктору Раболински они снова поехали вместе, Оливия и Бетти, но теперь машину вела Оливия. Накануне она потренировалась, съездив в центр города и обратно, — и тоже под присмотром Бетти.

— Видите? — говорила Бетти. — У вас все получается.

На этот раз Оливия подготовилась и выглядела настолько хорошо, насколько это возможно для расплывшейся старухи с инфарктом за спиной, — надела синий жакет с белой оторочкой, который обнаружила в шкафу, и, встретившись с доктором, не почувствовала к нему почти никакого влечения. Это ее удивило; она заметила также — либо ей только показалось, — что и он уже не так любезен с ней, как прежде.

— Дела у вас идут прекрасно. Больше и добавить нечего, — пожал плечами доктор. — Вы в отличной форме.

— А, скажете тоже.

— Жду вас через месяц, — ответил он. И, уже стоя у двери, обернулся: — Должно быть, вы очень хорошая мать, Оливия.

Оливия подумала, что ослышалась.

— Почему вы так решили? — спросила она, спуская ноги с кушетки.

— Ваш сын так часто навещал вас в больнице и мне звонил дважды, расспрашивал о вашем самочувствии. — Доктор склонил голову набок. — Следовательно, вы наверняка очень хорошая мать.

Оливия пребывала в замешательстве.

— Не знаю, — медленно проговорила она, — насколько это верно.

— Когда оденетесь, зайдите ко мне в кабинет, — велел доктор.

Но в кабинете он лишь повторил, что дела у нее идут хорошо. Оливия попрощалась и ушла.

По дороге домой, сидя за рулем с Большой Бетти рядом, Оливия подумала, что ее чувства к этому мужчине были вызваны тем, что он, как полагала Оливия, спас ей жизнь. Наверное, ты всегда влюбляешься в своих спасителей, даже если не считаешь свою жизнь стоящей спасения.

Но в доме Джека — потому что это опять был дом Джека, а не ее собственный, и это ощущение крепло в Оливии с того момента, как она вернулась из больницы, — она чувствовала себя потерянной. Прежде с ней такого не случалось. И она твердила про себя: «Я изменилась». Когда закончились две недели с Бетти и другими женщинами, работавшими у нее (Бетти даже попыталась обнять ее на прощанье, хотя Оливия стояла столбом, ничуть не провоцируя нежностей), чувство потерянности лишь обострилось, она недомогала и быстро уставала. На следующем приеме у доктора Раболински она пожаловалась на плохое самочувствие, и он ответил:

— Оливия, с вами все хорошо. Вам ничто не мешает жить одной и водить машину. Вы в порядке.

— Ай, вашими устами…

Иногда она четко понимала, что с ней происходит, — внутри у нее засел страх. «Чтоб его», — говорила она, имея в виду доктора; он был еще молод и понятия не имел — ни малейшего, — каково оно, быть старым и одиноким. Но бывали дни, когда она чувствовала себя нормально. Хотя и не прекрасно. Но она спокойно ездила за продуктами и навещала свою подругу Эдит, проживавшую в том ужасном доме для престарелых под названием «Кленовые апартаменты». И, возвращаясь домой, Оливия радовалась, что живет дома, хотя и не могла избавиться от ощущения, что это дом Джека. Теперь она садилась в кресло Джека, чтобы не видеть, как оно сиротливо пустует. И порою, когда она так сидела, тоскливая дрожь пробивала ее, потому что она бы предпочла жить в доме, который построили они с Генри. Тот дом сровняли с землей, и Оливия всегда делала крюк, лишь бы не проезжать мимо их бывшего владения. Но какой же это был милый дом! И каким милым человеком был Генри! И уж совсем тошно ей становилось, когда она обводила взглядом дом, в котором живет — вот уже почти восемь лет, — и в голове у нее мелькала мысль: «Ей-богу, сидеть посреди какого-то поля, когда я могла бы по-прежнему любоваться морем».

Она вспоминала выражение лица Джека в ту ночь, когда он умер в постели рядом с ней. «Спокойной ночи, Оливия», — сказал он и потянулся, чтобы выключить лампу, но прежде улыбнулся ей, и теперь эта улыбка виделась ей машинальной, так он улыбался, когда мыслями был где-то далеко. Она прожила с ним достаточно долго, чтобы научиться распознавать такие вещи: выражение лица внезапно меняется — и ей ясно, он уже не с ней, но где-то в другом месте. Что, как она думала, и случилось, когда он произносил свои последние слова: «Спокойной ночи, Оливия».

Ну и черт с ним, уговаривала себя Оливия, но ей было больно. Умирая, он был не с ней. О да, буквально с ней, лежал рядом в постели, но только он был у себя дома — там, где он жил некогда со своей женой Бетси, — и поэтому Оливия не ощущала (теперь) этот дом своим: здесь она существует, но не живет.

А потом она упала.

Случилось это апрельским днем, перед грозой. Над поляной сгущались тучи, и вскоре Оливия услышала, как капли падают на крыльцо и стучат в окна. Она поднялась и вышла на веранду. Оливия собиралась лишь убрать подушки со стульев и не надела куртку, не взяла трость, просто шагнула за дверь, и, нагнувшись за синей подушкой, лежавшей на деревянном стуле с подлокотниками, она кое-что заметила на дощатом полу, пригляделась: это был окурок. Оливия долго смотрела на окурок, не в силах вообразить, откуда он мог бы взяться. Она была всерьез озадачена — и встревожена. Причем окурок не выглядел давним, его бросили тут не месяц назад, поскольку белая часть сигареты не успела загрязниться, но была только примята. Бросили прямо рядом со стулом. Кто-то сидел на этом стуле и курил, пока ее не было дома? Как такое могло произойти?