Элизабет Страут - И снова Оливия

Опустилась в глубокое кресло у окна, в голове у нее звучали два разных голоса Изабель. Мурашки пробежали по рукам Оливии. Эта женщина — шизофреник? Оливию охватил страх, инстинктивный, вопреки разуму. Может, Изабель просто впадает в детство? Оливия ощутила озноб в ногах.

Днем, когда они сидели в ее квартире, Оливия сказала:

— Я часто думаю о моей матери.

— Правда? — оживилась Изабель, а когда Оливия не ответила, спросила: — И что ты надумала?

Оливия пожала плечами:

— Вряд ли я когда-либо нравилась моей матери. Вероятно, она меня любила, но не знаю, нравилась ли я ей.

— Ой, Оливия, это печально, — сказала Изабель.

И Оливия взяла быка за рога:

— А как насчет твоей матери, Изабель? Расскажи поподробнее, какая она была.

Ни единый мускул не дрогнул на лице Изабель.

— О-о, она меня любила. Но знаешь, Оливия, я разочаровала ее. Своей столь ранней беременностью — она тяжело это переживала. А потом умерла. Я сильно горевала, Оливия, и до сих пор горюю. Как бы мне хотелось, чтобы она жила долго-долго, чтобы увидела Эми взрослой, такой хорошей и умной, и узнала, что ее внучка стала врачом, а я вышла замуж за Фрэнка. Тогда бы ей полегчало, моей маме.

— Скорее всего, — сказала Оливия. — Но жизнь есть жизнь, и мы ничего с этим не можем поделать.

— Не можем, — согласилась Изабель. — Это верно. Но в последнее время я очень скучаю по ней. Почему-то именно в последнее время. Иногда я разговариваю с ней, а она мне отвечает — моим голосом, конечно. Но так, как она говорила со мной, когда я была маленькой. — Изабель медленно покачала головой; очки ее сверкали, отражая свет, когда она взглянула на Оливию: — Эти разговоры утешают меня. Наверное, это как-то связано с моим собственным материнством, ведь я думаю, что не была для Эми такой уж хорошей матерью. Ну, об этом я уже говорила.

Когда Изабель ушла к себе, Оливия глубоко задумалась. Выходит, Изабель не шизофреничка и в детство она не впадает. Она просто скучает по матери и призывает ее из небытия, имитируя то свой детский голос, то материнский. Оливия долго сидела в кресле у окна. Колибри примостилась на шпалере, потом прилетела синица. Перемалывая в голове то, что поведала ей Изабель, Оливия, смущаясь, позвала: «Мама?» Прозвучало глупо. Ее собственный голос, голос восьмидесятишестилетней женщины, произносит это слово. И она не могла отвечать голосом матери. Хоть тресни, нет, только не она.

И к утратам Оливии добавилась еще одна. У Изабель до сих пор была мать, в каком-то смысле, а у Оливии — нет. Она попыталась обмозговать эту новость, но вскоре поднялась и сказала:

— Да тьфу на вас, — хотя толком не понимала, кого имеет в виду.

Наступил июнь.

Неделей ранее Оливия выезжала с парковки, направляясь в «Уолмарт», и увидела Барбару Пазник с мужем на утренней прогулке, Барбара улыбалась и энергично махала ей. А вскоре (о чем Оливия узнала не сразу) Барбара отдала концы; инсульт — и через два дня умерла. Оливию это известие потрясло, но еще больше потрясло ее то, насколько сильно она расстроилась.

И вот среди бела дня она сидела в зале для собраний на поминальной службе по Барбаре (на всякий случай Оливия надела какашковый подгузник). Изабель не пришла, поскольку не была знакома с Барбарой и полагала неприличным присутствие посторонних на столь интимном собрании. Человек двадцать собрались в зале, который мог бы вместить раза в три больше людей. Никто не плакал, сидели молча, пока дочь Барбары говорила о том, какой бодрой и жизнерадостной всегда была ее мать, а затем племянник вспоминал тетю Барбару и как с ней всегда было весело, а потом — собственно, и все. Оливия потащилась было в свою квартиру, но затем вернулась в зал, где муж Барбары беседовал с двумя женщинами. Оливия подождала, пока он освободится, и подошла к нему.

— Барбара пыталась быть со мной приветливой, но я не отвечала тем же. Мне жаль, что она скончалась. Мои соболезнования.

И как же мило он отреагировал! Взял Оливию за руку, поблагодарил и даже назвал по имени и сказал, что она не должна беспокоиться о том, как она относилась к Барбаре, от своей жены он никогда и ничего об этом не слышал. И он поцеловал Оливию в щеку. Невероятно!

Но еще более необъяснимым казалось ей то, как ее опечалила эта смерть.

Остаток дня до вечера она просидела у окна в своем удобном кресле, размышляя о самых разных вещах. Она была резка с Барбарой Пазник, потому что та была уроженкой Нью-Йорка. Оливия подумала, что по сравнению с ней Барбара была молодой женщиной, исполненной энергии, а теперь ее нет. Умерла. В памяти Оливии постоянно всплывало лицо этой женщины, оживленное, красивое. И хотя Оливия похоронила двух мужей, почему-то лишь сейчас она поняла, что все это напрямую относится и к ней, Оливии. Она тоже умрет. Это представлялось ей чем-то экстраординарным, ошеломительным. Прежде она никогда в это не верила.

Но как ни крути, а ее жизнь почти закончилась. Жизнь волоклась за ней, словно невод для ловли сардин, и чего в этом неводе только не было: разные и бесполезные водоросли, осколки раковин и крошечные серебристые рыбки — те сотни учеников, которых она учила в школе, те парни и девушки в коридорах старшей школы, когда она сама там училась (многие из них — большинство, — должно быть, уже умерли), миллиарды эмоциональных всплесков, когда она любовалась закатами, восходами либо разглядывала руки официанток, ставивших перед ней чашку кофе… Все исчезло или почти исчезло.

Оливия поерзала в кресле: в какашковых трусах под черными брюками и длинной цветастой блузе навыпуск сидеть было не очень удобно. Ее не отпускала мысль: Барбара Пазник была жива, а теперь она мертва. Внезапный кувырок сознания — и Оливия вспомнила, как в детстве ловила кузнечиков, сажала их в банку с крышкой и как отец сказал ей:

— Отпусти их, Олли, иначе они умрут.

Она вспоминала Генри, доброту, что светилась в его глазах, когда он был молод, а когда ослеп после инсульта, доброта из его глаз никуда не делась, и с каким милым выражением лица он сидел в кресле-каталке, уставившись в одну точку. Она вспоминала Джека, его лукавую улыбку, и она думала о Кристофере. Ей везло, надо полагать. Ее любили двое мужчин, и разве это не везение? Не будь она везучей, с чего бы они ее полюбили? А ведь любили. И сын, кажется, выправился.

Не радовала ее только, осознала Оливия, она сама. Оливия привстала и опять опустилась в кресло.

Слишком поздно об этом беспокоиться…

Так она и сидела, глядя на небо, на высокие облака, на розы, прямо-таки изумительные, хотя им всего год от роду. Оливия подалась вперед, чтобы получше разглядеть розовый куст, — надо же, еще один бутон, вон за тем цветком! Черт, до чего же она обрадовалась этому новому свежему розовому бутону. И опять откинулась на спинку кресла, подумала о своей смерти, и удивление пополам со смятением вернулось к ней.