Рэй Брэдбери - Маски

ЧЕЛОВЕК ПОД МАСКОЙ

— Это вы серьезно?

— Серьезнее не бывает.

— Все бросить, покинуть город, скрываться?

— Именно.

— И начать экспериментировать с масками?

— Чую, настало время.

— Да будет мне позволено сказать, вы — сбрендили!

— Я знал, что вы так отреагируете, — парировал Смит.

— Что вы надеетесь этим доказать?

— Что лица — это всего лишь лица, а маски — маски, и следует быть осмотрительным, под какой маской или с каким лицом нам выходить на большой Бал или в Жизнь, если вам угодно.

— Вас бросят за решетку. Вы растеряете всех своих друзей.

— Я рискну.

Он закончил укладывать вещи в свой единственный чемодан. Он стоял в обширной, освещенной огнем комнате. Очаг отбрасывал тусклые отсветы на стены, увешанные тысячей то злобных, то дружелюбных масок. Он задержал на них взгляд, затем протянул руку своему другу.

— Ну, Стив…

— Что бы мне такого вам сказать, чтобы вы отказались от своей дурацкой затеи? — спросил Стивенсон.

— Нет, спасибо, — ухмыльнулся Смит.

— Тогда можете хоть скатиться с горы и расшибиться в лепешку. Мне безразлично.

— Значит, вам придется присматривать после меня за домом.

— Да я его дотла спалю.

— В свое время я сообщу вам о своем местонахождении.

— Позаботились бы лучше о себе и своей машине.

Смит повернулся и вышел, хлопнув дверью. Оставшись в одиночестве, Стивенсон уставился на камин. Он взял медную подставку для дров и переворошил ею уголья. Пламя вспыхнуло.

Все маски на высоких затененных стенах заулыбались, словно кто-то собирался сделать групповое фото.

Я уже не припомню, когда именно меня озарила идея использовать маски. Такие замыслы приходят в голову постепенно; они словно тени, листва или пелена колышутся на ветрах жизни. И вдруг решение назрело. Время действовать.

Однажды, после полудня 11 февраля 1952 года, я подкрепил свое решение энергичным укладыванием чемоданчика, приготовляясь покинуть свой дом. У меня за спиной стоял мой болтавший без умолку добрый друг Стивенсон. Он по большей части спорил, теоретизировал и увещевал. Но в ответ на все его доводы я только качал головой и улыбался.

— Нет, нет, — я запер чемодан. — Дай же мне перевести дух.

— Но, Чарльз, взгляни же…!

— Именно этого я и хочу, чтобы весь мир взглянул — сюда! — и я прикоснулся к своему лицу.

— Это безумная затея! Как можно разгуливать по свету в масках!

— А я попробую, — сказал я.

— Все скажут, что ты свихнулся, и я не стану их разубеждать.

— Назовем это психологическим экспериментом, — предложил я, пожимая ему руку.

— Ну и отлично, — сказал он раздраженно, — прыгай со скалы. Мне безразлично!

— Я знаю, что тебе это небезразлично, но в данный момент… — я пожал плечами. — Когда я обустроюсь, дам знать.

— В Африке? В Индии? Во Франции?

— Где-нибудь в Соединенных Штатах. Вот увидишь. Ну… вот моя рука.

— Мне следовало бы не жать тебе руку, а огреть дубинкой и связать по рукам и ногам!

— Но ты не станешь этого делать. И на том спасибо. Прощай.

— А как же все эти маски на стенах? — спросил он.

— Они пусть пока побудут здесь. Я пришлю за ними, когда понадобятся. Позаботься о них и о моих деньгах, хорошо, Стиви? Вот это, я понимаю, хороший адвокат и добрый друг!

Его глаза взглянули на меня. За его спиной на стенах смеялась и гримасничала тыща масок. Под их пристальными взглядами я повернулся, подхватил чемоданчик, распахнул дверь — и хлопнул ею от всей души!

Я отправился в путь.

Пользование масками было его непременной потребностью. Особенно если вы с ним находились в одной комнате. Голос — единственное, что в нем оставалось живого; остальное, кроме руки, отмерло; но его речь — многоголосая и зычная — производила впечатление общения с сотней людей, тогда как перед вами сидел один-единственный человек. Голос легко и непринужденно владел нескончаемой гаммой оттенков ‑ от высокого до низкого; мог звучать то женственно, то — не успеешь глазом моргнуть — грубо по-мужски, то по-доброму, то неумолимо жестоко, не успеешь кашлянуть. Его голос был под стать маске. Он искусно подбирал маску из тех, что лежали перед ним. А маски были разложены согласно плану. Можно было наверняка узнать, какой вечер вам уготован, если войдя вы пересчитывали маски, отмечая про себя их малочисленность или замысловатость, торжественность или беззаботность.

Если вы заходили и на столе лежали всего две маски — одна улыбчивая, другая в меру серьезная, то вы могли быть уверены, что вам предстоит приятное времяпрепровождение за беседой о гибкости музыки Прокофьева, по сравнению с музыкой, скажем, Стравинского, или о короткой прозе Генри Джеймса и о романах Конрада.

Но, боже упаси, если рядком были разложены три ужасающие маски. Для начала — строгая серая, темно-коричневая посередине, а напоследок — черная, гримасничающая маска страшного гнева. Тут уж вы попадали в головомойку и даже выпуклости и гладкости жестких деревянных масок корчились и дымились от невыносимой энергичности и реальности. Голос, исходивший от масок, заставлял вас вытянуться на стуле и почувствовать жутковатый холодок в животе. Оставалось только уповать на Божью помощь.

Он вообразил себя хрустальной ретортой, в которую вдохнули волны сладостных благовоний и праведного умиротворения. То была священная праведность, затмевавшая математику, превращавшая каждое движение в скольжение, вальс, мечту. Он парил в двух дюймах от пола. Он был недосягаем для смерти, не нуждаясь ни в еде, ни в питье. Его разум — это заключенная в сферу черепа тончайшая пурпурная материя, в которой содержалось все его знание, отмытое, очищенное, облагороженное. И теперь извне этот глупец резвился, насмехаясь над ним.

Однажды вечером он пошел в театр; в вестибюле толпилась стайка школьников и школьниц из Ассоциации молодых христиан, источавших аромат гардений. Слышались взрывы отрепетированного хохота, непрерывные остроты; лица сияли. Он потихоньку приблизился к ним, чтобы удобнее было наблюдать за их поведением.

— Я говорю тебе — то и это, и кое-что в придачу, — сказал один из мальчиков.