Рэй Брэдбери - Маски

— Почему?

— Из-за масок.

— При чем тут маски?

— Я носил маску на оживленной улице. Неслыханное дело! Не на Хеллоуин, заметьте, не на Марди гра, не на Новый год! Кому придет в голову носить маску в будни? Просто мечта, а не подозреваемый! Меня остановил полицейский:

— Куда вы направляетесь?

Да вот, говорю, прогуливаюсь.

— На маскарад.

— Я уже на маскараде, — сказал я.

— Вы перепугаете всех детей, — сказал он.

— К черту детей, — сказал я.

— Разве можно так говорить! — возмутился он.

— А судьи кто? — спросил я.

— Следуйте за мной, — велел он. — Или снимите маску.

— Сперва снимите свою, — возразил я.

— Вы что, остряк? — предположил он.

— Не совсем, — ответил я.

Тогда он отвел меня в участок. Там за столом сидел капитан, который взглянул на меня и изумился:

— Это еще что такое?

— Ничего особенного, — отвечаю я.

— Так уж и ничего, — говорит он. — Что за маска?

— Моя, — говорю я.

— Снимите ее, когда разговариваете со мной! — приказывает капитан.

— По какому праву? — возражаю я.

— Ты за что его сюда привел? — спрашивает капитан у полисмена, который меня задержал.

— Он разгуливал по улице в маске. Я подумал, что он — малость того, — объяснил полисмен.

— Я нормальный, — сказал я.

— Это мы еще посмотрим, — заметил капитан.

— Просто мне нравится носить маски, — объяснил я. — Все честно.

— Честно? — в один голос спросили полицейские. — Это как же понимать — честно?

— Маска, которую я ношу, — предупреждение людям. Все по правилам. Гораздо этичнее, чем у вас, ребята.

— У нас? — переспросил капитан. — Разве мы напяливаем маски, черт бы их побрал?

— Так уж и не напяливаете? — хохотнул я.

— Нет! — гаркнул капитан.

— Ладно, — сказал я, — давайте без эмоций. Будь по-вашему. Но я все равно считаю, что предупреждать людей справедливо. Чтобы они остерегались.

— Остерегались! — возопил капитан. — Чего им остерегаться?

— Того, что под маской, — сказал я. — Вот это несправедливо.

— А ну-ка, снимай эту чертовщину! — гневно приказал капитан.

— Я отказываюсь, — ответил я.

— Ничего, разберемся, — сказал он.

— Освободите меня, — заявил я. — Вы не имеете права меня задерживать. Я могу носить маску, сколько мне заблагорассудится. Я никому не причиняю вреда и не провоцирую беспорядков. На каком основании я здесь нахожусь?

Капитан полиции призадумался.

— На каком? — допытывался я. — Что? Дара речи лишились?

— Вам придется поговорить с нашим полицейским психиатром, — торжественно изрек капитан. — Потом можете идти.

— Я сам поговорю с ребенком, — сказал я. — Приведите его ко мне.

— Это вы к нему пойдете, — вскричал капитан, — наверх!

«Что ж, наверх так наверх», — посмеивался я под своей изысканной серой маской. Дверь отворилась как раз в тот момент, когда психиатр вешал трубку, и мы расселись по своим местам. Это был полицейский психиатр. Вы понимаете, ЧТО это означает. Потрепанный самодовольный горлопан-недоучка, вышибленный из колледжа, все образование которого сводилось к чтению Фрейда в популярном изложении. А все остальное он почерпнул из грошовых синеньких книжечек и вычитал из «Эсквайра».

— Минуточку внимания, — сказал я.

Психиатр и полисмен напряглись.

Я пошарил в своей коробочке, извлек оттуда свеженькую розовую маску с улыбочкой, сбросил серую маску и надел новую.

— Вот так-то лучше, — заверил я.

Психиатр опешил.

— Итак, — начал он.

— Это ужасное недоразумение, ошибка, — сказал я. — Мне просто нравится носить маски, и никто, кажется, этого не понимает. Но вы-то, конечно, понимаете? Я не опасен. Можете установить за мной наблюдение, если хотите, но я не опасен. Я воевал, и с моим лицом случилось страшное происшествие. Вы-то понимаете? Я попросту не могу открыто смотреть на окружающий мир.

— Понимаю, — подтвердил психиатр.

— Вот я ношу эту маску, а этот полисмен меня задержал. Он, сдается мне, не понимает…

Полисмен изумился.

— Я ничего не знал о вашем лице… — промямлил он.

— А вам следовало бы догадаться, что тут что-то не так, иначе с какой стати мне понадобилось носить фальшивую личину, — сказал я, улыбаясь им обоим приклеенной чудесной и лучезарной улыбкой. Я видел, как маска освещает и заливает их физиономии невероятным свечением, словно фонарик. Очаровательно сверкали зубы, горели глаза, чувственно вздувались ноздри, вырисовывались брови, розовая кожа излучала здоровье, жизненную силу и дружелюбие. Я заметил, как дернулись мышцы на щеке у психиатра, и он наконец заулыбался.

— Понимаю, — проговорил он.

— Позднее, — заметил я, — я смогу избавиться от масок, но сейчас, во время реабилитации, я просто не могу без них обойтись. Я отец шестерых детей. У меня замечательная жена, которая души во мне не чает, и я не могу позволить, чтобы она видела мое лицо — все в язвах, шрамах и рубцах.

Психиатр поморщился. На него падал свет маски; полицейский перестал ерзать и сидел подавленный и обескураженный.

Я знал, что дело сделано. Он откинулся с облегчением на спинку стула и сказал:

— Но нам хотелось бы увидеть ваше лицо.

— Даже не просите, — промолвил я, запинаясь.

— Извините, — он сжимал пальцы и удивленно моргал от собственных неудачно подобранных слов.

— Можете идти, — скомандовал он.

— О, благодарю вас, — ответил я.

И вышел.

В заключительных страницах пространного текста, датированного 1946–1947 годами, Брэдбери описывает, как Латтинг впадает в депрессию и психоз: «Он осознает, по какому тонкому льду мы все катимся с нашей цивилизацией, ее жестикуляцией и кривлянием, лишь бы скрыть нашу необъятную внутреннюю порочность».

Два очень коротких одностраничных отрывка дают иное представление о том, как мог бы реагировать хозяин масок на попытку внешних сил отобрать у него все маски. В первом отрывке выдуманный автором Птах представляет собой более домашнюю и начитанную разновидность Латтинга. Он способен лишь пассивно реагировать, задавая косвенные вопросы, когда домохозяин или кто-то из постояльцев приходят, чтобы отобрать у него маски. Он спрашивает: «А ты что, разбираешься в масках?» Это не имеет значения. Все остальные, ничего не понимающие в красоте и назначении масок, хотят одного — чтобы эти пугающие штуковины исчезли. Птах защищается только тем, что заставляет незваного гостя говорить без умолку, пока этот фрагмент вдруг не обрывается.