Евгений Бузни - Настенька

И в это своё появление в доме Настеньки он, усевшись на диван в её комнате, с удовольствием попивая неизменный в доме чёрный кофе, рассказывал, смеясь и возмущаясь одновременно:

— Ты понимаешь, что у нас сейчас происходит? Я, например, ничего не понимаю. И никто, наверное, не понимает. Попросили меня подписать дополнение к плану тематических работ института. Ерунда, казалось бы. Всё уже было оговорено заранее по телефону. Раньше на это дело у меня ушло бы в худшем случае часа полтора. А теперь?

Согласовывать пришлось в одном здании, подписывать утверждение в другом, а печать на подпись ставить в третьем и всё в разных концах. Два дня мотался, как чумной, так как там одного человека не оказалось на месте, поскольку он уехал в другое здание, а в другом не было в этот момент женщины, у которой в сейфе печать. Нашёл её, так ушёл её начальник и тоже, оказывается, поехал в другое здание на совещание, а без его разрешения она не могла ставить печати. Ну настоящий цирк. Потом я вспомнил, что не отметил сразу своё командировочное удостоверение, и пришлось проделывать почти ту же процедуру с подписью и печатью вторично.

Вообще чёрте что происходит. Кто-то переезжает в другое здание, другие уже переехали и ничего не могут найти среди сваленных в углу документов. Одни ожидают сокращения и ничего не хотят решать, более счастливо устроившиеся думают, что их повысят, и тоже боятся принимать пока решения.

— Но ведь это сейчас в период реорганизации, а потом должно всё нормализоваться, — попыталась не согласиться Настенька. — Штаты ведь действительно были раздуты. Сократят лишних, и будет легче работать.

— О чём ты говоришь, девочка Настенька? — возмутился Володя. — Ты знаешь, что, например, делается в нашем институте сегодня? Доктор наук, профессор, заведующий серьёзной научной лабораторией, каждая минута рабочего времени которого стоит больших денег государству и, что ещё важнее, очень ценна для науки, вместо того, чтобы всё внимание, все свои знания направлять на решение научных проблем, занимается чуть ли не ежеминутно поисками канцелярских кнопок и скрепок, доставанием дефицитной копировальной бумаги для пишущей машинки и чуть ли не вопросами уборки помещений в лаборатории. А почему? Да потому, что постоянно сокращают штаты и в основном за счёт обслуживающего персонала. Какова же отдача от этого высокооплачиваемого учёного?

А знаешь, что у нас в главке делается? Я только что оттуда. Главный специалист, который нас курирует, должен был дать нам своё заключение на двух страничках. Но поскольку машинистку уже сократили, то он сел печатать на машинке сам. Нужно видеть, что это была за работа, когда его каждую минуту отрывал телефон или вызывали к шефу. Две странички он мне вчера целый день печатал, а сегодня полдня согласовывал.

Хорошо, что я приезжаю в Москву к себе домой и командировка вся, кроме проезда, за мой счёт, так что я могу ждать любое количество времени. Остальным командированным в столицу более пяти дней задерживаться в Москве не разрешается, а с такими темпами решений вопросов сделать что-то в несколько дней просто невозможно.

Я понимаю, что американские учёные тоже сами печатают на машинке или на компьютере, но у них достаточно много клерков, чтобы не бегать самим по кабинетам и не заниматься мелочёвкой. Им платят только за продукцию мозга, то есть за мысли.

Настенька пересела с дивана в кресло, посадив себе на колени большую белую собаку, сделанную из чего-то нежного как пух, подула ей на голову, распуская воздухом шерстинки, и спросила:

— Так кто же тогда и для чего придумал этот ваш Госагропром, если от него не будет пользы?

Володя рассмеялся: — Слушай, я расскажу тебе новый анекдот по этому поводу. Встречаются в Европе в одном из фешенебельных ресторанов три американских разведчика и делятся впечатлениями о том, кто что сумел сделать. Один говорит:

— Я в Африке президента ухлопал, теперь полгода нового выбирать будут.

Другой сообщает: — А я километровый мост через реку Ганг взорвал — года два будут восстанавливать.

Третий скромно так говорит: — Зачем же взрывать да убивать? Негуманно как-то. Я в Советском Союзе Госагропром создал. Лет двадцать разбираться будут со своим сельским хозяйством.

Шутка, а доля правды в этом есть. Ну разве нельзя было бы по принципу агропрома объединить вообще все министерства с той же целью сокращения штатов? Можно было бы и ещё больше денег потеряли бы на переделку аппарата, устранение неразберихи и отлаживание новой системы управления.

Кстати и сокращения штатов в нашем агропроме на самом деле не происходит. Просто убирают тех, кто не угоден начальству, а берут других, меняя только название должностей, чтобы уволенный по сокращению штатов не имел права вернуться на своё место.

— А что, разве уволенные могут иметь право вернуться? — удивленно спросила Настенька.

— Вот видишь, — назидательно с улыбкой ответил Володя, — что значит не трудиться в сплочённом профсоюзном коллективе? Ничего не знаешь о правах трудящегося советского человека. Законы у нас прекрасные и охраняют они права человека замечательно, если бы их некоторые обладатели власти не научились всякий раз обходить. Когда человека увольняют в связи с сокращением производства, то, во-первых, ему обязаны помочь найти работу в другом месте с такой же зарплатой, а, во-вторых, если его должность почему-либо сохранилась или была восстановлена в короткий срок, то он имеет право потребовать через суд своего восстановления в прежней должности с выплатой полной зарплаты за то время, что вынужденно не работал.

Но, — вздохнул Володя, — при реорганизациях типа нашего агропрома крючкотворы отдела кадров хорошо знают законы и, если надо кого-то уволить, то уволят, и не подкопаешься.

Такие разговоры Настеньку всегда обескураживали и расстраивали. Ей так хотелось, чтобы всё хорошее, чему учили в школе, все идеи и законы конституции, которые выглядели такими справедливыми и чудесными, когда их обсуждали в классе, были в реальной жизни. Так хотелось верить в доброе и самой быть всегда честной, чистой, справедливой. Она была уверена, что большинство людей хотят того же, только надо им помочь организоваться так, чтобы плохие люди не могли мешать им, не могли влиять на их жизнь, каверкать её, калечить. Ей не думалось, что плохих людей следует сажать в тюрьмы, убивать и так далее. Решение она видела в другом.

«Прежде всего, — говорила она себе, — нужно разобраться в термине «плохой человек». Что это такое? Одни люди во всю кого-то ругают, а другие с ним обнимаются, целуются и считают лучшим другом. В чём же критерий хорошего человека, если один и тот же человек может казаться одним хорошим, а другим плохим?»