Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

Она бросилась на землю в трех шагах от меня, закурила виргинскую сигару. Ее лицо было спокойно, насмешливо и сурово. «Мудрость хочет, чтобы мы были беззаботными, насмешливыми, насильственными», — эти слова — говорят, принадлежащие Заратустре, — пришли мне в голову. Она долго молчала; а у меня сердце билось все сильней, так что я был близок к обмороку. Наконец заговорила:

— Я несу вам сегодня радостную весть. Этот день — конец ваших страданий…

В этом заключался двойной смысл; но тогда я его не заметил. Только радость во мне вспыхнула. Эта адская женщина вывела меня из оцепенения, нежелательного для ее мстительности, и, вселив в меня надежду, тут же бросила меня в пропасть.

— Кто все-таки был моим убийцей?

— Я все еще не знаю — к сожалению… Я приказал разыскивать. Детективы — из Парижа, из Нью-Йорка. Не нашли. Но я выписал даже Шерлока Холмса. Пока что у него не было времени приехать, но когда он приедет…

— В нем нет необходимости. Я это знаю сама.

— Но как бы вы могли…

— Я вспомнила ясно его лицо… Он был маленький, как собака; безбородый; беззубый; водянистые глаза; рыбье выражение; нос как у мопсика; словом, не удавшийся шимпанзе.

Я завыл от ужаса.

— Догадываетесь уже, господин князь?

Я невольно сложил руки…

— Что вы делаете? — захохотала она. — Ага! вы весьма похожи на этого мерзавца, своего брата генерала — моего убийцу…

О, как я взвился!

— Что? — заорал я, меча глазами молнии. — Он решился на такое темное дело?.. Ну конечно, этот негодяй на все способен, кроме хорошего; это лютый тигр. Ведь я его до глубины души ненавидел, воробья! Чик-чирик. А он всегда ненавидел вас, супруга моя! Он был против нашего брака; говорил, что это мезальянс. Теперь мне все ясно. Однако месть вдовца поразит его как молния.

— Очень хорошо. Скажите, какого наказания заслуживает такой мерзавец?

— Смерть, — заорал я.

— Ты вынес сам себе приговор. Это был ты — ты!

Я еще увидел ее знакомый, синеватый кинжал, медленно приближавшийся к моему горлу, и мое бедное сознание меня покинуло.

А потом — вижу над собой небо, тихое, как могила. Никого поблизости… Я сел. Вдруг замечаю, что неподалеку, за копной ржи, поднимается синий дымок. Встаю. Демона там сидит, курит, что-то пишет. Хочу убежать. Она повернулась — разразилась смехом:

— Опомнись, господин князь! Ха-ха! Как удачно у меня все получилось! Хватит уже ломать комедию, бедняга! Я живая, настоящая Хельга, не гляди на меня, как рыба! Не издохла я в твоей голодной башне!

— Невозможно… невозможно…

— Ну и олух же ты! Так долго позволять себя водить за нос, ха-ха-ха!

— Но — ведь я вас… там видел… вы лежали… мертвая… в декабре…

— Баба! Если бы у тебя хватило отваги, по крайней мере, пнуть ногой эту одежду, ты бы услышал — шуршание соломы! Ты избежал бы бобов и овощей, Кюмистки, затрещин, ремней полицейских, сумасшедшего дома…

— Господи Боже, одежда, одежда!.. Но — этот трупный запах там…

— Тухлятина. Запах жертв твоих благородных предков. Да и твой собственный запах.

— Да, мой запах — конечно, конечно. Но ведь вы приходили ко мне — через замочную скважину — в тот раз, когда вы надавали мне подзатыльников, как собаке, — или в ванной…

— Если бы ты вот этот сноп увидел в горячке на своей постели, следовало бы из этого, что он не лежит здесь, в поле? Я навестила тебя, настоящая, в целом девять раз. В первый раз на придворном балу, напугав тебя там; я замаскировалась под мужчину и вышла через ряд залов; те два педераста меня видели, но у них были причины молчать. Во второй раз — в декабре в лесу. В третий раз — в городке, с врачом. В четвертый — в Сочельник. В пятый — в парке. В шестой — в экипаже. В седьмой — на шкафу под потолком. В восьмой — в беседке. В девятый — здесь! Что мне, например, до дамы, которая тебе, холуй, надавала пощечин, когда ты на нее выставлял задницу? Что мне до галлюцинаций, которые создала твоя нечистая совесть? Правда, на их возникновение и я оказала определенное, телепатическое, влияние…

— О супруга моя! Значит, вы живы?.. О, какое счастье, что меня не обременяет страшный грех — убийство…

— Обременяет. Не твоя заслуга, что я избежала смерти. Если бы это зависело от тебя, сегодня я бы там лежала и гнила…

— Нет, нет! В безумном отчаянии я прибежал в башню 2 сентября в решимости освободить вас, даже если бы вы меня на месте закололи. Но — вы уже не отзывались…

— Солома с тобой не будет разговаривать. Баба! Ты не мог тогда отпереть хотя бы дверцу?

— Да, я баба, я баба… Так, значит, вы не находитесь в этом — багровом заведении?

— Все об этом, все, что я тебе рассказывала, была выдумка. Составная часть моего плана: постепенно, утонченным способом, лишить тебя рассудка.

— Это вам удалось — уже два раза… Но — молю вас — вы хотите это сделать и в третий раз?

— Нет! Ты наказан достаточно! Это было бы слишком пошло: продолжать мучить такого червяка. Для меня нет ничего проще, чем раздавить тебя — так или иначе — медленно или сразу, тут же… Но я предоставлю дело судьбе: пусть она тебя, до смерти придавленного, раздавит сама. Жить далее — это для тебя самое большое наказание. А я тебя уже оставляю в покое. Мы в полном расчете.

— Это лишь мой блаженный сон? — я разрыдался. — Я все еще не понимаю, как это возможно, чтобы вы были живы… Как вы только могли выбраться оттуда?

— Ну, я тебе это расскажу. — Она пододвинулась ближе. — Так вот:

Когда я после твоего ухода пришла опять в себя, я начала в кромешной тьме кататься туда-сюда, пытаясь измазанным лицом найти какой-нибудь более или менее острый камень в стене, чтобы попытаться перерезать им свои путы. Пока я нашла нечто подобное, прошли по крайней мере сутки. Еще намного больше времени прошло, пока я перерезала веревки на руках и ногах… О, о!.. Потом, зная, что в старых крепостях бывают тайные ходы с дверцами, которые открываются только при определенном прикосновении, я ползала повсюду, нажимая везде наугад стены и пол… О, это была работа!.. На это ушло три дня. Я одурела от этого. Наконец, изнуренная голодом, жаждой и, главное, ужасной темнотой, потеряв всякую надежду, я осталась лежать, как будто уже была мертвая… Но, наконец, опять, просто от скуки, начинаю шарить, — и через минуту что-то загремело в стене — она поддается — и я, шатаясь, вхожу в небольшой подземный ход, от радости чувствуя себя Богом…

Она продолжала суше, резче:

— Сидя на заднице, спускаюсь по крутой, узкой, винтовой лестнице. Долго, долго. Наконец путь мне преграждает сырая стена. Нащупываю на ней крюк, тяну за него. И опять вижу свет.

Очень слабый, но он ослепил меня. Солнечным диском показался мне полумрак хорошо мне знакомого подземелья. В нем никого не было. Я прошла через него — дверь наружу была открыта — я была свободна. Но я вернулась в подземелье. Там была пропасть копченого и маринованного мяса, вина, ушаты молока и другие продукты… Гиена, голодавшая целый месяц, не бросается на овцу так яростно, как я на эти сокровища. Наконец я услышала, что кто-то идет. Я юркнула назад в коридор, прикрыв дверцу, и, с блаженным ощущением сытости, спасения и легкого опьянения, легла там, открывая поминутно дверцу и вдыхая аромат света.