Ладислав Клима - Страдания князя Штерненгоха [Гротеск-романетто]

— Досточтимый коллега, при всем моем полном уважении к вашему уму, я обязан сказать, что вся ваша гипотеза достойна прямо-таки идиота. Один только термин ваш «sedatorius» не отважился бы придумать даже ученик второго класса гимназии, который не хотел бы провалиться по латинскому языку Моя в сто раз более уместна. Господа, наш больной страдает навязчивой идеей, что он четвероногое животное. Мне пока неясно, горилла ли это, теленок, собака, слон, или что-нибудь иное. Поэтому он больше всего любит сидеть на земле; поэтому он ночует в конюшнях, поэтому лает, поэтому он покусал полицейских и надавал им пинков; дабы подражать животным в поглощении пищи, он приказал сварить к обеду громадный котел бобов и овощей; для того, чтобы все его поведение полностью отвечало звериной грубости, он выкрикивает всюду непристойности!

— Ну вот, разве я не говорю, что у него падучая? — На некоторое время воцарилась тишина; никто не представлял себе, насколько дядя этим неслыханным упорством в своих изречениях всем импонирует и всех прямо пугает; но это он делал без всякого умысла, я думаю, что он делал это из-за полного отсутствия лба.

— Достопочтенный коллега Бирштерн, — воскликнул, наконец, доктор Троттельхунд дрожащим голосом. — При всем моем уважении к вашему уму, я должен провозгласить вас совершенным кретином. Например, известно, что его сиятельство выкрикивало, что он слон и немецкий император. Как вы объясните своей звериной гипотезой-то второе? Вы имеете смелость утверждать, что Его Величество — четвероногое животное? Или…

— Тары-бары! — тут, на счастье, запищал брат, а то они подрались бы. — Никакая болезнь, никаких собственных ног у него нет, эй, эй, фук! Он как белье по ветру, как воробей — фьють! Чик, чик-чирик, чик-чирик!

Хоть бы Бог прибрал тебя, воробей! Хорошенькому генералу вверил император жизни своих солдат!.. Но мне пора кончать, этот негодяй влил ртуть даже в мои руки, и строчки выскакивают с бумаги и скачут обратно в глаза как лучи Альдебарана, эй, эй! Я с удовольствием приписал бы еще что-нибудь остроумное — чуры-муры, тюмтюлум…

Ах, ах — покоя хочу, вечного покоя…

10 июля .

Сегодня я в первый раз вышел в сад санатория. Сегодня в первый раз пишу О, я до сих пор не знал, что, в сущности, солнце — это очаровательный юноша, и что эта серая земля — сказочная страна. Что лазурь и воздух больше опьяняют, чем вино! Что шелест листьев — это не что иное, как самый реальный, ласковый, предназначенный только для меня шепот любовных, шаловливо прячущихся за материальностью крошечных духов. Я не знал, что такое чувство свободы, желание лететь в бесконечность, или трепещущее последнее сияние блаженства. Я ничего не знал раньше. Всемогущий, не допусти, чтобы я в следующий раз задыхался, как до сих пор, под черной горой страдания!..

Как феерический, белый сон вьется вокруг меня настоящее, как голубой сон волнуется позади прошлое. Безоблачно позднее послеобеденное небо, как и моя душа. И все же — там, на севере, высится небольшое синеватое облако, зловещее, и, несмотря на это, сладко притягательное. Это Демона… Но сегодня мне даже не страшно произнести ее имя; когда я думаю о ней, только глаза полны слез, по коже пробегает сладостный мороз… Боже, Освободитель, дай, чтобы этот день длился вечно…

24 июля .

Чувствую себя все время очень хорошо. Завтра покидаю санаторий. Хоть бы мне было так же хорошо на свободе, как здесь, в тюрьме, пусть и розовой.

С 13 мая я о Хельге почти не вспомнил. Ни во время болезни, ни во время выздоровления. Это merveilleux [32] Замечательно ( фр .). . Объясняю это тем, что она больше не преследует меня; что она оставила меня в покое. Или что ее больше не отпускают из ада.

Она превратилась для меня в парадоксальный сон. Этот сон кончился. И козе придется околеть… Уплыло все мое сумасшествие. Я как свеженький новорожденный младенец…

25 июля .

Снова в Сауштейне. Опять слышу, как из парка доносится громыхание адских глоток. Это напоминает мне ее; слишком сильно. Поэтому уезжаю завтра. Но Хагенбеку напишу, чтобы прислал запас жирафов, буйволов и бегемотов. О, если бы они сожрали этих проклятых кошек!.. Постоянно вынужден думать о ней. Когда я лежал в белой горячке, мне снились о ней такие сны… Глупые, конечно. Расскажу их, если сумею…

Первый сон. В самом тихом сне вдруг слышу таинственный, ужасающий рев. Как будто все моря мира, втиснутые в небольшое пространство, сразу разбушевались. Как будто триллионы проклятых ревели одновременно в своих вечных, невыносимых муках. Это невозможно описать, однако вскоре все утихло. Внезапно я очутился на темной, синеватой равнине. Все там было вдребезги расколочено; ландшафт, опустошенный самой большой современной битвой, не сравним с этим. И среди всего этого хаоса вижу кусок рубленого мяса. Величиной не больше кошки. «Это Она», — говорю про себя. И действительно, из этого клочка исходил тоненький плач, как будто мяукает новорожденный котенок. «Она проиграла свою решающую битву; от нее остался только кусок рубленого мяса». И хотя мне следовало радоваться, что я от нее избавился, я разревелся, вою как шакал… Дальше ничего не помню.

Во второй раз вижу, как Голодранец, высотой с башню, тащит ее за загривок, как щенка. Но она все еще была рубленым мясом, хотя я уже мог разглядеть головку и ножки. Он бросил ее в глубокую яму, полную навозной жижи. «Сейчас же все выпей!» — приказал он ей. «Муж мой, разве человек может это вынести?» — «Нет, но Бог может. Если ты это выпьешь, ты умрешь; если умрешь, будешь жива, станешь Богом!» — «Но это невозможно, невозможно!» — «Возможно», — воскликнул сукин сын и окунул ее голову целиком в яму. И она стала пить, пить и извиваться. Вдруг она выскочила. «Тиран оскотинившийся! Это получится и без твоей навозной ямы!» И стала царапать его когтями по лицу. «Не получится, — захохотал он. — Если не выпьешь навозную жижу, все будет лишь хромать. Всякий раз, когда будешь пить навозную жижу, она превратится в вино. Боги пьют только навозную жижу! Но сладкой она должна стать еще до того, как превратится в вино». Он снова погрузил туда ее голову. Но тут она, с бешеным ревом, выскользнула — и они стали царапать друг друга когтями как две кошки, он — хохоча, она — горько плача. Комок их тел постепенно удалялся от меня, пока не исчез.

В третий раз. «Гельмут, супруг мой! Я хочу любить тебя!» Это кричал ее голос издалека. Прошло очень много времени, прежде чем она проявилась. И была овцой. «Мне пришлось измениться, чтобы суметь»… — она как-то обняла меня своими ножками и повалила на землю, — и тут это произошло…

26 июля, в поезде .

Напрасно я вчера писал об этих снах. Снова приходится все время думать о ней. Нельзя сказать, что это ужасно: скорее приятно, щекотливо… Однако, это может стать первым шагом при падении в известные мне пропасти. Нельзя даже подумать о ней! Каждую секунду отгонять прочь каждую мысль!