Александр Дюдин - Сестры

Бывает броская красота: увидишь и взгляда не оторвешь. Но вот – появилась злоба в прекрасных глазах, и нет красоты. Исчезла. Осталось неприятное чувство разочарования. А есть люди со скрытой приятностью: чем больше узнаешь их, тем сильнее обаяние. Такова была Валя. Коричневые глаза ее словно излучали обаяние. Особенно хороша была улыбка: то радостно распахнется до глубины души, то дрогнут уголки губ закрытого рта, то улыбнется нежно, доверчиво, то жалко, растерянно. И от этой улыбки становится совсем другой, порой неузнаваемой: то искренне веселой, то грустной и задумчивой. Вся она, тонкая, гибкая, мягкая, излучала какое-то непонятное тепло. Временами даже легкая косина глаз шла ей.

– Ну как же ты останешься без копейки, до зарплаты целая неделя, – говорила Валя робко, с нежной улыбкой. – Возьми! – и сунула последнюю пятерку в большую ладонь мужа.

– А ты как же?

– Я? Ночь пересплю, а к вечеру буду в Новосибирске, там встретит папа. Попрошу у него денег, он не откажет. Только ты сразу, сейчас пошли телеграмму, чтобы встретил.

Она стояла, прижав к груди спящего ребенка, чуть покачивая его.

Вспыхнул зеленый огонек семафора. Обрадовано, по-хулигански, заливисто свистнул паровоз и, словно сконфузившись от этого поступка, закрылся густым паром, утонул в нем, только черная труба торчала и извергала синие кудри дыма. Поезд тронулся, завизжал колесами. Люди заметались, проталкиваясь в вагон. Толпа на перроне растягивалась, редела.

Валя стояла позади кондуктора, вытягивала шею, чтобы увидеть Сергея.

– Пиши чаще! – кричала она ему. Поезд заторопился, пошел быстрее, застучал колесами на стыках, и Сергей исчез за углом идущего следом вагона.

Валя, широко расставляя ноги, чтобы сохранить равновесие, ударяясь локтями о поперечные стенки, о железные опоры полок, пробиралась по коридору, оберегая живой сверток в руках.

Увидев ее, пожилой мужчина подвинулся, освободив место. Потом заглянул за уголок голубого байкового одеяла. – Даша, смотри, какая прелесть! – повернулся он к полной женщине с добрым русским лицом.

Та привстала, засияла в улыбке. – У-у, какой синеглазый! Сколько ему?

Валя, счастливо улыбаясь, гордо смотрела на сына. – Три месяца.

– И далеко вы едете? – Спросила женщина.

– В Кемерово. Я окончила четвертый курс медицинского института, еду на практику. С ребенком там будет свекровь.

– Как вас зовут? – спросил мужчина.

– Валя.

– А меня Василий Иванович. Это моя супруга Дарья Романовна. Вот и познакомились. Ехать вместе почти двое суток, – словно оправдывался он в поспешном стремлении познакомиться.

– Вы ребенка оставите у свекрови?

– Нет, вернемся вместе.

– Как же вы будете с ним учиться?

– Еще не знаю, – она вспомнила, как ходила около стола, на котором лежал учебник, качая сына. Или, прислонив книгу к стене, лежа кормила грудью ребенка и готовилась к экзамену.

Мальчик завертел головкой, сморщился, готовый заплакать. Валя застенчиво улыбнулась, умоляюще, снизу вверх посмотрела на Василия Ивановича и взялась за кофточку.

– Ага, мне требуется отвернуться, – догадливо пробасил он, – охотно, кормите, не стесняйтесь.

Малыш охватил сосок и жадно, захлебываясь молоком, сосал. Веки его смежились, всё дольше и дольше оставались закрытыми. Насосавшись, уснул, отпустив розовый сосок. Капелька молока поползла по маленькой круглой груди.

– Устраивайте его здесь, – Василий Иванович пересел к жене напротив.

– Подержите его, пожалуйста, – подала Валя сына Дарье Романовне. Та осторожно, с любовью взяла его.

– Несправедлива судьба к человеку, – говорила она тихо, задумчиво, – вам сейчас ни к чему бы ребенок, а он родился. Нам так нужен – его нет. Десять лет живем с мужем, видно, так и не будет, – помолчала, ласково глядя на спящего ребенка. – Дом полная чаша, а радости в нем нет. Может быть, вы отдадите его нам? Вы молодая, закончите институт, другого родите.

– Что вы?! – вскинула удивленно брови Валя, – это же мой сын, разве можно его кому-то отдать?!

– Не обижайтесь, я не хотела обидеть вас. Подумала: трудно вам будет с ребенком, а я бы выходила его. Славный мальчонка. Не бойтесь, ему хорошо у нас будет. Может быть, лучше, чем у вас. Мы в достатке живем.

– Нет-нет, как ни трудно, но нет. Что вы? – уже сердилась Валя. Сняла пальто, сложила его вдвое, постелила на полку, сверху накинула клеенку и, взяв ребенка у Дарьи Романовны, положила сына. Обиженно отвернулась к окну. Там сгущались сумерки. Промелькнул разъезд, пронеслась женщина с зеленым флажком. Плыли навстречу одинокие железнодорожные постройки, обитые желтой вагонкой, с грязными дворами, стогами сена, развалившимися сараями, грязными понурыми собаками. Вот на зеленом бугре неподвижно стоит босоногий мальчишка, открыв рот, смотрит на поезд, высоко задрав голову (видеть мешает сползающий на глаза отцовский картуз), старый материнский жакет висит на нем до земли, как на колу. Три тонконогих девчонки в длинных линялых платьишках машут худыми руками вслед вагонам, что-то беззвучно кричат. Плывут поля, то черные в каемке дальнего леса, то зеленые в густой щетинке молодых всходов. По грязной дороге, бегущей рядом с поездом, бойко трусит лошаденка, мотая хвостом. Телега, на которой, свесив ноги, сидит небритый мужик, подпрыгивает на ухабах, проваливается, перекосившись, колесом в полную воды колдобину, разбрызгивает грязь в разные стороны. Проскочили, громыхая, небольшой мостик, и расстелился перед окном зеленый мокрый луг. Уже легкий туман седыми космами повис над ним. А вдали у темной зубчатой кромки леса светилась длинная красная щель заходящего солнца с нависающими над ней тяжелыми тучами.

– Однако, Даша, пора ужинать, да и на боковую, – прервал тягостное молчание Василий Иванович.

Дарья Романовна достала из-под лавки корзину, полную свертков, развернула один из них и положила на столик жареную курицу. Валя вдохнула раздражающий вкусный запах, и рот наполнился слюной.

– Не сердитесь на меня. Нет, так нет. Я понимаю вас. Садитесь кушать с нами, – приветливо пригласила Дарья Романовна.

– Спасибо, я сыта, – солгала, стесняясь, Валя. – Очень устала, лучше усну. – Легла на бок, спиной к соседям. Обняла спящего сына, положила свою голову рядом с его головкой, пахнущей теплом и чем-то детским, дорогим. Закрыла глаза, стараясь не думать о еде, но есть хотелось, очень, и в голову лезли мысли о кисловатом черном хлебе, белом жирном мясе курицы. Сосало от голода под ложечкой. Она не взяла ничего с собой. Дома осталось два кусочка хлеба и немного масла, которые оставила мужу, надеясь потерпеть сутки, а там, в Новосибирске, ее встретит отец, что-нибудь купит в буфете.