Стэйси О'Брайен - Сова по имени Уэсли [litres]

Доктор Пэнфилд, казалось, на глазах разгорался энтузиазмом, как пламя пожара. Я… Я тухла, как свеча на ветру.

– Ага! То есть руки у тебя лежат так, а он сидит вот так? – он сложил мои руки согласно моему описанию и поднес свою руку туда, где должен был находиться Уэсли. – Так?

– Да, все верно, – постдоки склонились надо мной, пытаясь получше рассмотреть. Я вжалась в кресло и больше всего желала провалиться прямо вместе с ним через все этажи института, подземную парковку, асфальт и землю. Желательно мили на три в глубину.

– Так, хорошо, а что означает этот повторяющийся звук? – спросил доктор Пэнфилд.

– Ну-у-у… Э-э-э… Это как бы… В общем, каждое «ур-ур-ур» – это он припадает к моей руке, сжимает ее коленями и, ну… Как бы, в общем, трется об нее и… Ну, вы поняли. (Смешки за спиной постепенно превращаются в сдавленный смех.)

– А-а-а-а! Вот оно что! Так, то есть это вот и есть «ур-ур-ур», – он изобразил своей рукой фрикции Уэсли.

– Ну да, – пробормотала я, превозмогая муки.

– Ладно, хорошо, – продолжил он, – а что тогда за «О-О-ОУ-УР-Р-РХ, О-О-ОУ-УР-Р-РХ, О-О-ОУ-УР-Р-РХ» в конце?

– А, ну да… Ну, это, в общем… Это, собственно… Сама, как бы… Собственно, это и есть само… Ну… Можно сказать, что… – Сзади раздался откровенный смешок, за который мне безумно захотелось съездить этому неизвестному умнику по роже.

Любимый руководитель был просто вне себя.

– Ты хочешь сказать, что у него был оргазм на твоей руке ? Откуда ты это знаешь? Он при этом эякулирует? Прямо сперма есть?!?

– Ага, – выдавила я. – Сперма есть. Эякулирует вполне, да.

– И как, много спермы получается? Ты абсолютно уверена, что это именно сперма? Под микроскопом смотрела? – народ у меня за спиной уже просто давился смехом.

Мои ответы стали вылетать с частотой хорошей пулеметной очереди.

– Около одной восьмой чайной ложки. Да, под микроскопом смотрела – это точно сперма.

Доктор Пэнфилд громко хлопнул по столу.

– Это же совершенно новые звуки! И теперь понятна твоя уверенность в том, что у тебя самец!

Он принялся раздавать указания постдокам. Один побежал за оборудованием. Второй засунул запись в подключенный к компьютеру кассетник, после чего все столпились перед монитором, на котором медленно появлялось содержимое пленки в виде фонограмм. Мне приходилось пояснять и комментировать каждый «ур», «урх» и «оурх», а также каждый «ди-ДИП», каждый чирик и каждый вскрик, а рядом сидел еще один доктор наук и лихорадочно все это конспектировал от руки.

Какая-то женщина попросила у меня разрешения на использование записей в своей диссертации. Я его охотно предоставила, поскольку сама я диссертацию писать точно не собиралась. Были разговоры о том, чтобы я записала все это уже на видео. Слава богу, об этой идее как-то забыли.

Ближе к концу рабочего дня доктор Пэнфилд отвел меня в сторону и сказал:

– Слушай, Стэйси, интереснее всего в твоем исследовании то, что у тебя есть пятнадцать или даже двадцать звуковых последовательностей спаривания Уэсли, и при этом ни одна из них не повторяется. Видишь ли, если бы он спаривался с твоей рукой инстинктивно, то и звуки были бы каждый раз идентичными, как у певчих птиц. Но там такая сумасшедшая вариативность, что наиболее разумным объяснением представляется его индивидуальный опыт и уникальные, не похожие одно на другое переживания при спаривании.

Я буквально засияла. Еще одно подтверждение тому, как сложно на самом деле устроены совы! Уэсли, как и прочие сипухи, мог чувствовать и выражать свои чувства. Совы весьма и весьма разумны и передают свои мысли способами, которых мы подчас просто не понимаем. На самом деле многие из высших животных не так уж сильно отличаются от нас самих – они просто другие, вот и все.

ДО ТОГО, КАК я стала изучать сов в Калтехе, я наивно полагала, что у них могут быть всего пара-тройка «выражений лица». Уэсли доказал мне, что это не так – сдвигая кожу под перьями и наклоняя их в стороны, он был способен выдавать бессчетное количество эмоций. Каждый вариант означал что-то свое. Иногда он был похож на чудаковатого дворецкого, желающего услужить своему господину, а иногда – на буддистского монаха, достигшего высшей степени просветления. В его черных как ночь глазах могли отражаться шаловливость, свирепость, любовь, нежность, невинность, понимание, острота ума и безграничное доверие. Внимательно наблюдая за его «мимикой» и языком его тела, я часто могла в точности определить, о чем он думал, что чувствовал или что собирался сделать. Я научилась «считывать» его перья.

Небольшой подъем третьих основных полетных перьев означал, что он думает о полетах. Если он разглаживал перья на лице и слегка наклонял голову вперед – значит, уже и впрямь собирался взлететь. Если в полете он расправлял крылья шире и чуть сильнее сжимал когти, смотря в точку приземления, – значит, рассчитывал траекторию.

Все это проявлялось еще перед началом очевидных движений крыльями и лапами, что давало возможность предугадать его следующий маневр.

– Как ты поняла, что сова сейчас сделает (нужное подставить)? – часто спрашивали меня работники реабилитационного центра, в котором я была волонтером.

– Есть три признака, по которым при желании можно понять, что сова собирается взлететь, еще прежде, чем она расправит крылья, – отвечала я.

Впрочем, у Уэсли в арсенале было не только огромное количество жестов, но и богатый лексикон, состоявший из положительного чириканья и щебетания, а также отрицательного шипения и цоканья, и он постоянно пользовался им, комментируя все вокруг. С того дня, как мы переехали в наш собственный дом, он всюду следовал за мной по пятам, просто за компанию – поглядеть, чем я буду заниматься. Я обожала свою маленькую изящную «тень», постоянно болтавшую со мной и с самим собой. Подобно спортивному комментатору, он говорил про все, что видел, причем весьма оживленно и с большим энтузиазмом. Удивительно, но за пятнадцать лет совместной жизни я научилась понимать практически каждое его «слово». Я словно была звездой телешоу, в котором он был рассказчиком.

Она направляется на кухню… Фантастическое место со множеством всяческих звенелок и громыхалок, но не предназначенное для сов, нет-нет-нет, не для сов, и мне туда нельзя.

Одним из неоспоримых плюсов собственного жилья была возможность пускать его во все комнаты, так что наконец Уэсли увидел, чем я занимаюсь вне нашей с ним спальни. Я ставила его насест так, чтобы он мог с безопасного расстояния наблюдать за мной на кухне.

Я на привязи – она собирается готовить… О-О-О-О, она готовит спагетти! Какой великолепный полдень! Направляется к раковине. Вода! «идди-дидди-ДИ-И-И ДИ-И-И дидди-дидди-ди-и!» Ох, боже мой… «Чш-ш-щ-чж-ж-щ-щ». Ой, не нравится мне эта плита… Ой, «ш-ш-ш» и «цок». Оно опасное, говорит она мне? Так, а она-то зачем тогда к нему идет?