Стэйси О'Брайен - Сова по имени Уэсли [litres]

Врачи утверждали, что мне уже не станет лучше, что жуткие боли и постоянная усталость останутся со мной навсегда, что я никогда уже не выберусь из этой ямы. Я ощущала себя несколько аномально – в моей семье ни у кого не было подобных серьезных болезней. Даже в старости никто не становился никому обузой, все жили долго и относительно счастливо. Целых три поколения обеих ветвей моей семьи занимались музыкой или работали в телеиндустрии. «Шоу должно продолжаться» – таков был наш девиз.

Еще в шесть лет мы с сестрой, работая на ТВ и в области звукозаписи, научились не обращать внимания на болезни, скрывая от мамы такие вещи, как, например, гастроэнтерит. Мы просто крепились, зная, что рано или поздно перетерпим любой недуг. И вот теперь я не справлялась с простейшими задачами, тонула в боли, нарушая все семейные правила, и ничего не могла с собой поделать. Однажды я задумалась о самоубийстве. Казалось, иного выхода просто не было. Конечно, в теории я считала самоубийство высшим проявлением эгоизма, на которое способен человек. Покончить с собой – значит причинить огромную боль друзьям и семье, оставив им на прощанье чувство вины и мысли о том, что они могли что-то изменить, но не изменили. Двое моих старых знакомых покончили с собой, так что я на собственной шкуре почувствовала все это. Но моя ситуация представлялась мне несколько иной. Те мои друзья были еще молоды, у них впереди была вся жизнь – моя же, если верить врачам, подходила к концу. Мне казалось, что если я оставлю предсмертную записку, в которой объясню, что прожила счастливую и интересную жизнь и всего лишь не хотела становиться обузой, то все мои близкие рано или поздно придут к выводу, что так было лучше для всех.

Однако я все еще была нужна Уэсли. Он любил меня и умер бы от шока и горя вслед за мной. Уэсли не умел читать, он не понял бы моих доводов; он знал бы лишь то, что я оставила его на закате его дней. И что тогда случится с этой маленькой, удивительной душой в ангельском теле? Может, он попадет в руки к незнакомцам, которым не будет до него никакого дела. Может, абсолютное спокойствие в бездонных черных глазах сменится страхом, непониманием, болью от осознания, что его предали? Может, спокойная уверенность станет первобытным ужасом?

Я знала Уэсли, и я рассматривала и другой вариант – умереть вместе. Но я никогда бы не смогла убить его. Это тоже было бы предательством, на которое я просто не способна была пойти. Я приняла когда-то решение приручить его, сделав его уязвимым, и научила доверять мне, несмотря ни на что. Спустя столько лет его доверие оставалось абсолютным и незыблемым. Я просто не имела права его подрывать. Это было бы мерзко и подло.

Уэсли всегда был моим товарищем, моим учителем и другом. И теперь я приняла решение отдать должное этой связи и остаться с ним до самого конца. Я должна была сдержать обещание. Больше у меня ничего не осталось. Таков Путь Совы. Ты должен отдать всю свою жизнь и всю свою любовь и закончить то, что начал. Я заглянула в глаза совы, нашла в них Бога и выбрала жизнь.

ПЕРЕРЫВ ТОННЫ самой (и не самой) современной научной литературы и перепробовав все возможные курсы лечений, мои невропатологи подобрали, наконец, сочетание рецептурных препаратов, которое унимало боль. Что самое замечательное, от этих лекарств у меня не было «приходов» и я не набирала от них вес с такой скоростью, как при приеме всех прочих. В период с 2000 по 2002 год новый врач сумел-таки вытащить меня из замкнутой петли из постоянных больниц и экспериментов с медикаментами. Мама подыскала мне жилье всего в паре кварталов от нее и помогла с переездом. Уэсли, конечно же, отправился со мной, и я вновь поставила его насест рядом со своей кроватью на новом месте.

Мне все еще было плохо, и я постоянно спала. Я кормила Уэсли, иногда мы с ним разговаривали, но почти не обнимались – оба большую часть времени спали. «Ти-и, ти-и, ди-и, ди-и, ти-итить, ти-итить, ти-итить…» Наша жизнь превратилась в один почти сплошной сон. Хотя уже не просто старый, а прямо древний по меркам сипух восемнадцатилетний Уэсли, кажется, не имел ничего против.

Однажды, заглянув в его обсидиановые глаза, я увидела в них тусклую серость. Поначалу она была едва заметна, но со временем все усиливалась – Уэсли постепенно слеп. Впрочем, никаких признаков недовольства он не выказывал – оставался все таким же здоровым и красивым, с блестящими перьями. Единственное существенное изменение заключалось в том, что он потерял желание спариваться с моей рукой после последней не особо успешной попытки. Еще в тот июль он пропустил свою обычную линьку. Я все ждала и ждала, полагая, что виной всему сбитый моей лампой его цикл дня и ночи, но линька так и не началась.

Уэсли постепенно становился все менее и менее активным, двигаясь все меньше и медленнее. Какашки начали прилипать к перьям вокруг его задницы. Он уже не мог дотянуться туда клювом, так что я, как терпеливая сиделка, ежедневно чистила его. Он стал периодически кричать посреди ночи, так что мне пришлось даже перебраться в другую спальню, чтобы иметь возможность высыпаться.

Хоть зрение и начинало его подводить, слух оставался все таким же острым. Когда я вставала с дивана на первом этаже, он слышал, как я ставила босую ногу на ковер даже сквозь закрытую дверь своей спальни наверху, и кричал, желая мне доброго утра, а я отвечала: «Привет, малыш!» Несмотря на то что спала я теперь отдельно, мы все равно постоянно общались. Я могла спокойно негромко разговаривать с ним из противоположной части дома, и он прекрасно слышал каждое мое слово.

Я была почти уверена, что у Уэсли совсем скоро начнется линька, так как он требовал все больше и больше мышей. И еще больше. Ошибиться я не могла – есть он просил весьма четким и однозначным звуком, однако я все чаще стала находить на его насесте куски мышей или даже целых грызунов. Возможно, он уже не мог их разглядеть, хотя лапами-то мог нащупать. А может, он становился привередливым? Я давала ему новых мышей, и он набрасывался на них так, словно не ел несколько дней кряду, иногда хватая вторую клювом, еще держа в когтях первую. Он отворачивался от меня и закрывал мышей крыльями. Это было весьма странно – с чего вдруг он стал так трепетно, даже параноидально, относиться к еде? Возможно, у него было что-то не так с пищеварением? Обычно я всегда могла понять, что он хотел до меня донести, но теперь я была в полной растерянности.

Однажды Уэсли по своей привычке висел на краю насеста вниз головой, держась лишь одной лапой и тихо обозревая все вокруг. Когда ему надоедало, он обычно хватался когтями за постеленные на насесте полотенца и подтягивался обратно. Я подошла, как всегда, чтобы помочь ему и подсадить на платформу, но в этот раз он после этого упал с насеста вперед и просто повис там на своем поводке. Я снова усадила его на платформу, он вновь упал. Я отвязала его и посадила на ровный пол, а он упал лицом вниз. Что за чертовщина?..