Михаил Елизаров - Земля

– Какой тогда прок поклоняться богу Мроту?

– Не больший и не меньший, чем Ктулху. Но если начать активно призывать бога Мрота, то рано или поздно Нечто, – она растопырила пальцы, словно удерживала невидимый арбуз, – откликнется на призыв. Правда, неизвестно, что именно – первородный ли хаос, лярва или юнгианский архетип из коллективного бессознательного. Потустороннее – всегда кот в мешке. И прошу заметить, – она причмокнула, – котик этот всегда очень голоден. А люди – биохимические электростанции с о-о-очень вкусным электричеством. В этом смысле церкви, храмы, капища – идеальные столовые для потустороннего. Люди даже не догадываются, кому они молятся, кого подкармливают.

– Да ладно! В церквях никаких бесов нет! Скажешь тоже!

Мне вдруг щемяще вспомнилась голубая белгородская церковь, куда пятнадцать лет назад водила меня баба Тося, наша квартирная хозяйка. Там было спокойно и гулко, и приветливые оранжевые огоньки плясали над латунными подсвечниками – словно бы истаяли от жара праздничные торты и остались только свечки, которые нарисованный, заключённый в киот именинник не удосужился задуть.

– Ну, бесов нет, а есть нечто другое. Вдруг оно тоже покушать любит, а? – Алина улыбалась, освежая языком пересохшие губы. – И кладбище – тоже место скопления самых разных сил, которым нужна пища и энергия.

– А ты молодчина! – сказал я с неожиданным для меня самого укором. – Сначала уговаривала, что на кладбище нет ничего, кроме остатков смыслов, мол, пиздуй туда, Володя, и не боись. А теперь рассказываешь про оазис оккультизма и мистический общепит!

Я не ожидал, что Алина смутится.

– Милый, я тебе и не врала… Знаешь, я в каком-то журнале читала, что встречаются гигантские грибницы площадью больше тысячи гектаров. Они очень древние, и миллионы грибов на их пространстве – это, по сути, один и тот же гриб. Вот так и Яхве, Кали, Один – просто разные личины хаотичной, первородной силы, которая по коллективному запросу принимает определённую форму культуры. Когда в христианском эгрегоре созрела потребность на персонификацию всего плохого и недозволенного, то появился Сатана со своей грибницей… – Я кивнул и подумал, что слово “грибница” очень похоже на “гробницу”. – Вся нечисть выдуманная и невыдуманная, старые боги, бесы, демоны и особенно Карл Густав Юнг – это действительно остатки смыслов. И опасность они представляют, только если с ними начинают заигрывать. Но поскольку ты не партизанишь на кладбище, не рубишь бошки чёрным петухам, а просто администрируешь, тебя это вообще не касается.

Получилось так, что я во время очередного Алининого визита ко мне на Сортировочную протянул ей пять тысяч – мою квартирную плату. Сделал это без задней мысли.

Она сперва растерялась, затем, потупясь, выговорила:

– Представляю, как ты на меня обижен, милый…

– И не обижен вовсе! Перестань…

– Обижен, – повторила она печально, – знаю. Но я бы хотела всё исправить. А давай-ка ты с сегодняшнего вечера переедешь ко мне. Согласен?

Пожалуй, правильнее было отказаться, однако искушение победило. Я в восторге подхватил Алину на руки, потащил на диван, даже не слушая попутные пояснения, что “бля, какая-то родственница через-три-пизды-колено грозится приехать и ей всё равно нужно где-то погостить недельку”.

Алина раньше жила вместе с родителями и младшей сестрой на Ворошилова. Потом семье наконец-то выдали долгожданную трёшку в отстроенном монолите, а старую квартиру оставили Алине в единоличное пользование, как она шутила – “в приданое”.

Происхождение маленькой однушки на Сортировочной было покрыто двусмысленным туманцем. Никита на пустыре, в сердцах обличая Алину, крикнул что-то про бабкино наследство. Но, скорее всего, Алина сама так объяснила ему наличие дополнительной площади. Из её недомолвок я сконструировал свою вполне правдоподобную версию, которую благоразумно не озвучивал. Мне думалось, что “барвихинский ёбарь”, чудом избегнувший проклятия в пелёнках Антихриста, в своё время откупился захудалой Сортировочной от Алины, и она приняла овечий паршивый клок…

За два с половиной месяца я сроднился с моей скромной квартиркой. И в планах у меня не было никакого совместного проживания. Не потому, что я избегал этого. Просто Алина сама когда-то сказала, что ей комфортнее порознь.

Одиночество имело свои неоспоримые плюсы. Я позволял себе и расхлябанность, и неряшливость. В присутствии Алины я робел, лишний раз старался не ходить при ней в туалет. Перегородки, дверь выглядели хлипкими, почти картонными. Я на всякий случай включал телевизор, в ванной откручивал во всю мощь кран – и всё равно переживал, стеснялся…

Дом на Ворошилова, ещё очень похожий на своих дореволюционных собратьев из основательного кирпича, с колоннами, широкими пролётами, лепниной, возвели в двадцатые годы. И проектировал его маститый архитектор того времени, так что у дома даже было имя: “Дом Берсенева”. Алина этим фактом очень гордилась.

Четвёртый этаж достроили после войны, но получилась отнюдь не мансарда – чтобы заменить перегоревшую лампочку, требовался не стул, а стремянка. Надо сказать, последний раз я проживал в таких хоромах на старой рыбнинской квартире у бабушки с дедушкой.

Комнаты на Ворошилова были смежные: в первой – гостиная, в дальней – спальня, но недостаток этот возмещался высокими потолками и большими окнами. На каждую комнату приходилось по две батареи центрального отопления. Из-за слабого напора древние чугунные гармошки грели вполсилы, так что в спальне постоянно работал масляный обогреватель, а гостиную дополнительно отапливал электрокамин, встроенный в шикарную, под гранит, раму работы Шервица.

Каминная полка была густо заставлена Алининым парфюмом: умноженная вдвое зеркалом праздничная толпа флаконов, пузырьков, скляночек, помад – точно площадь Пэпперленда из “Жёлтой субмарины”. Я сразу признал чёрную фигурку “Black Orchid”, пахучее содержимое которой Алина пожертвовала мне, чтоб остановить кровь из рассечённой брови. Флакон отдалённо смахивал на полицейского (хотя ещё больше – на похоронного клерка в цилиндре). Алина то ли намекнула, то ли просто сказала, что духи заканчиваются, и я в ближайший вечер преподнёс ей второго “клерка” – как раз с тех пяти тысяч, что она великодушно не взяла с меня за Сортировочную.

Ветхость шла этой запущенной, гулкой квартире. Мне нравился скрипучий, в глазках червоточины паркет, кофейного цвета мозаика плитки на полу в ванной, потолки с паучьими трещинами, штукатурка в бледных потёках, колонка на кухне, грозно ухающая всполохом газа, если резко открыть горячую воду.