Михаил Елизаров - Земля

Я сервировал ужин (допустим, шницель с гречкой и консервированным горошком), подносил ей тарелку и тоже смотрел Симпсонов. Затем Алина включала комп и надолго зависала в “Одноклассниках” или “Живом Журнале”. Лениво проглядывала ленту, иногда зачитывала вслух смешное:

– Разве можно сравнить апофеоз американского бездушия, заключённый во фразе: “This is your problem” , с сердечным русским: “Да ты заебал ныть!”

Потом отвечала или сочиняла собственный пост под “HIM”, “Сепультуру” или Милен Фармер – в зависимости от настроения. Посторонний шум ей мешал.

Я однажды на кухне включил негромко “Сплин” вперемешку с “Агатой” и услышал ворчливое из гостиной:

– Володя, как можно слушать эту хуету?!

О работе в УВБ Алина не распространялась. Все мои заботливые “Как дела?” сбрасывала лаконичным:

– Никак. Лучше о себе расскажи. Что сегодня новенького на нашем кладбончике? Каким макабром порадуешь? Петушиные головы? Собачьи кишки для Гекаты?

В один из дней я, выручая занемогшего Сурена, взвалил на себя две могилы и провозился с землёй до восьми вечера. Когда пришёл, Алина уже сидела перед теликом и смотрела кино по “Ностальгии”. На чёрно-белом экране женским баском пел нарядный, в ниточку бровями, трансвестит с лебединым боа на плечах. Я заулыбался, потому что вспомнил, как мне показалось, эту голливудскую комедию про попавших в мафиозный замес приятелей – саксофониста и контрабасиста:

– “В джазе только девушки!” – узнал я радостно. – Прикольный! – И продолжил фальцетом на два голоса: – Меня зовут Джозефина… А меня Дафна!..

Алина захохотала со злой старушечьей мимикой:

– Володенька, какой же ты очаровательный пенёк! Это, к твоему сведению, Марлен Дитрих!

Но обидным был даже не смех. Он длился недолго – Алина довольно быстро утратила интерес к моему конфузу. Просто днями ранее она грозилась продемонстрировать своё кулинарное мастерство, томатный крем-суп – коронное блюдо! Я ехал домой в предвкушении семейного ужина, но не было ни супа, ни магазинных полуфабрикатов. Даже обычного бутерброда. И она не собиралась ничего готовить. Отсмеявшись надо мной, снова уткнулась в телевизор, а я в который раз почувствовал себя пустым местом.

В любом случае, мне стало понятно, почему Никита так часто срывался на ругань. Его простая мужицкая натура явно не выдерживала эту необъяснимую отчуждённость и холодность в характере Алины. И пока я жил на Ворошилова, то частенько вспоминал шутливую материну присказку, когда ей что-то не нравилось: “Как я сюда попал и где мои вещи?”

Очередной опыт личного присутствия на похоронах оказался намного тяжелее первого, когда хоронили чиновника. В тот раз было много народу, и мне удалось спрятаться за чужими спинами – потеряться в толпе…

А новые похороны оказались крошечными. От вопиющей малолюдности всё проходило намного интимнее и ближе – невыносимые, впритык, точно под микроскопом, похороны!

Пожилая мать провожала немолодого сына. У гроба не было ни вдовы, ни детей. Я потом узнал, что жили они вдвоём – два родных человека.

Женщине с виду перевалило за шестьдесят. Невысокая, щуплая. В чёрном, ниже колен, пальтеце с латунными пуговицами, из-под которого торчали худые лодыжки в серых рейтузах и ботиночки. Голову обрамлял дымчатый платок, через который просвечивали седые, подколотые шпильками прядки. Звали женщину Лидия Андреевна – так к ней обращался полушёпотом её седовласый спутник, наверное, сосед по дому, помогавший с похоронами, а рядом топтались его озябшая, с отёкшими щеками жена (может, не жена, а соседка), ещё какой-то мужик, рявкающий время от времени кашлем. Я почему-то решил, что это “коллега с работы”. Похороны томили его, было видно, что покойный не являлся ему ни другом, ни товарищем и он пришёл исполнить формальность.

Седой деликатно стоял позади, придерживал мать за плечи, буквально переставлял с места на место, суфлируя на ухо, что делать:

– Лидия Андреевна, подойдите сюда… Лидия Андреевна, попрощайтесь с Тимофеем… – распоряжался полным участия шёпотом.

Она послушно ходила неверными, приставными шажками. Правая рука с мятым платочком прикрывала рот. Не плакала, просто смотрела во все перепуганные глаза. Лицо у неё было совсем бескровным.

Могилу копал я. Сделал хорошо, аккуратно, но, как на беду, оттуда потягивало какой-то отхожей глиной. Слава богу, открытый участок продувал колючий ветер и сносил прочь унизительный запах.

Сам покойный лежал в великоватом, будто на вырост, гробу. Лицо у него было страдальческое, восковое, с осунувшимся, пересохшим носом. Из-за высокой подушки он уткнулся подбородком в узел синего галстука, словно провинившийся. Топорщились лацканы пиджака, но расправить их уже не представлялось возможным – тело изначально косо положили в гроб. Пожелтевшие кисти рук с голубоватыми ногтями сложили на животе, словно при жизни там находился источник боли. Прядь с проседью, как приклеенная, трепетала надо лбом. Веки были не до конца сомкнуты, под короткими ресницами с пересохшей кожей белёсовели щели, рот тоже оставался приоткрыт – выступала костяная кромка зубов между покрытыми гримом, почти в тон с лицом, коричневыми губами.

Дядя Жора и Сурен закрыли гроб крышкой, заскрипели болтами. И тогда маленькая Лидия Андреевна стремительно прижала кулачок к глазу и заплакала тонко и горестно, как осиротевший ребёночек.

И столько было в этом плаче безысходного отчаяния, что слёзы у меня сами покатились, сначала тёплые, затем холодные, но от ветра текли они не по щекам, а по вискам, как пот, и я размазывал их о плечо. Напротив меня по другую сторону гроба стоял дядя Жора и тоже плакал. И никуда нельзя было деться от этого неизбывного простого горя – только доделать до конца свою работу.

“К чёрту! – с отчаянием думал я, опуская гроб. – Хватит!” Беззвучно клялся, что с сегодняшнего вечера ноги моей тут не будет и никто, даже Алина, не заставит меня ещё раз появиться на кладбище…

– Лидия Андреевна, – пробормотал седой, когда мы закончили набрасывать землю. – Надо товарищам дать тысячу рублей!

– Не надо! – я не сразу узнал свой голос. – Нам ничего не надо!

Я даже вообразить не мог, что у кого-то повернулась бы рука взять могильные чаевые с этой женщины.

– Спасибо, – отвечал седой.

Жалобным эхом отозвалась Лидия Андреевна:

– Си…бо…

А я хотел одного – побыстрее сбежать оттуда. Чтоб не видеть больше эту Лидию Андреевну с платочком у глаза, безвременного Тимофея. В тот день я почти возненавидел кладбище за причинённое мне страдание.

У меня не было ни малейшего желания возвращаться, оставаться у могилы и пить поминальную водку, о которой деловито спохватился кашляющий “коллега” сразу после того, как нахлобучил на себя шапку. Вытащил из куртки телескоп пластиковых стаканчиков, мутную чекушку “Столичной”.