Михаил Елизаров - Земля

– Какие-нибудь gravediggers? – спросил молодой. – Или там на староанглийском как-то?

– Сlowns! – голос Дениса Борисовича непостижимым образом улыбнулся.

– Клоуны, что ли?

– Скорее, “шуты”. Это же не просто гробокопатели, а эдакие философствующие о смерти хохмачи, возможно, отчасти даже инфернальные сущности… Я к тому, что могильщики были не изгоями, а скорее социальными маргиналами, ассенизаторами пограничного.

– Цирк сгорел, а клоуны восстали из ада, хе-е… – нерешительно пошутил Гапон. Мне представилось, как он по-сиротски озирается, пытаясь заново притулиться к разговору, из которого его случайно или же нарочно вытолкали. – Клоуны – они ж реально стрёмные! С хера ли про них столько фильмов ужасов нашлёпали?..

– А как же каготы? – спросил Глеб Вадимович.

– Каготы, мой дорогой, – отвечал ему Денис Борисович, – не являлись кастой сугубо похоронщиков, они и плотничали, и врачевали, но справедливости ради отмечу, что в той же Гаскони они считались неприкасаемыми вне зависимости от формата профессиональной специализации.

– Тыс-с-сяча чер-р-ртей!.. – полез напролом Гапон. – Нам, гасконцам, что ебать, что не ебать, лишь бы пропотеть, хе-хе!.. Ну, а кто тогда элита, как не мы! Не комбинат же загорский? Я помню, вы объясняли в прошлый раз. Формально мы ещё контрэлита. Но это только вопрос времени, так ведь? А Мултан или ГУП “Ритуал” – типичнейшая антиэлита. Нихуя нормально создать не могут, а руководить, понимаешь, хотят! И пришли ведь, сучары, на всё готовое! А я, вы знаете, бизнес с завафлённого рубля начал! И поднялся за пару лет! Вы сами про мой “Элизиум”, то есть, – он торопливо поправился, – я имею в виду наш “Элизиум”, сказали, что это храмовое сооружение!

– О, да! Загорский югендстиль! – полунасмешливо произнёс Глеб Вадимович. – Темпл и тотенбург.

Вдруг посреди разговора замерла неожиданная тишина. Я, почему-то уверенный, что виной тому мой силуэт, поспешно толкнул дверь.

Если бы не восседающий под фиолетовым балдахином Гапон, я бы подумал, что ошибся залом. Цветастое пространство “Дастархана” в новом ракурсе отдавало чем-то индийским. Приплюснутые коротконогие столики, инкрустированные поверху узорами, топчаны, коврики, подушки, ткани и ширмы разом утратили арабские мотивы. Матерчатые боковины диванов, оказывается, были расшиты какими-то недоделанными свастиками, которые я раньше почему-то не заметил. На одной из тумб стоял деревянный, размером с моську, жестяной слоник-светильник.

На этом перемены не закончились. Пахло по-другому – не жареным мясом, а какими-то специями, с преобладанием карри. И был ещё один момент, в чистом виде умозрительный: вместо ощущения чьего-то незримого присутствия, донимавшего меня раньше, пришло стойкое ощущение недоброй, неуютной целостности. Будто взялись из ниоткуда похожие на облачка пазлы и сложились в общую картинку окончательной необратимой тревоги.

Личный состав за столом полностью сменился. Не было пунцовощёкого Капустина – наверное, сбежал к своей Вике. Дастархан, где возлежали Дмитрий Ростиславович с Алёшей, тоже пустовал. Отсутствовал даже Иваныч – завис, должно быть, в блядском закутке.

Напротив Гапона сидели незнакомые двое. Закрадывалась мысль, что Гапон сознательно удалил всех приятелей, чтобы освободить плацдарм для новых гостей поважнее. После прозвучавших слов о “храмовом сооружении” я уже догадался, что это и есть те самые москвичи, о которых столько говорилось.

По вежливо-равнодушным лицам я понял, что любопытство ко мне хоть и свежее, но стремительно затухающее, – посмотрели и отвернулись. Тот, что постарше, был худощав и изысканно сед. Бесцветный рот его обрамляла аккуратная белоснежная бородка. Он хоть и сидел, но производил впечатление человека очень высокого. Вполне возможно, эту иллюзию создавала идеальная осанка. Длинный узкий череп, казалось, не имел никаких скруглённостей, плавностей и выглядел почти гранёным. Даже оправа изящных очков была резко прямоугольной. Для “начальства” одевался он очень вольно – в какой-то ультрамодный френч поверх чёрной водолазки, серые джинсы и ботинки, напоминающие футбольные бутсы. Но смотрелось всё это стильно и дорого.

Второго москвича я вообще принял в первую секунду за нашего Мукася, но, сделав шаг к столу, понял, что обознался. На молодом его отёкшем лице отливали чернильной синевой выбритые щёки. Глаза с зеленоватым семитским отливом глядели кругло, по-совиному. Тёмные, гладко уложенные, густые волосы напоминали новенький ладный паричок. Как и Мукась, второй москвич был плотной комплекции, одет в глиняного цвета костюм и при галстуке цвета андреевской ленты. Он уткнулся в чудно́й мобильник с необычно крупным экраном.

А вот Гапон вроде бы искренне обрадовался моему появлению, словно оно возвращало ему право на самого себя, крикливого и шумного:

– О! Владимир с бабы вернулся! Разговелся на полпалки? – и подмигнул с лукавой оглядкой на гостей. – Люблю худых, ебу любых! Ха-га-а!.. Чего невесёлый такой?! Плохо обслужили?

Стоило ожидать, что Гапон вот так с ходу возьмёт и опозорит меня перед незнакомыми людьми – выставит быковатым юным упырём, пользующимся услугами проституток.

– Ничё не хмурый! – вспыхнул я. Но быстро сообразил, что выражение лица у меня, наверное, и впрямь недовольное, согнал желваки, даже выдавил небрежную ухмылку и, отодвинув стул, присел напротив москвичей.

Молодой трагично воздел густые, кавказского покроя брови. Не переставая поглаживать пальцем экран мобильника, пробормотал:

– Post coitum omne animal triste…

По чистой случайности я знал это изречение. Алина последнее время грозилась окольцевать латиницей бедро, подолгу выискивала в сети подходящий модно-готический шрифт и даже изредка советовалась со мной, какой лучше, но в итоге отложила татуировку, опасаясь, что это очередной рецидив, как она называла, “синей болезни”.

И всё же ремарка про скорбь посткоитальной твари показалась мне если не хамской, то очень бестактной, особенно учитывая интонацию. Пока я лихорадочно соображал, что ответить, старший москвич вольно перевёл:

– Каждый пацан печален после отдыха, – и, как мне показалось, улыбнулся – видимо, чтобы сгладить неловкую ситуацию.

Я понял, что это и есть Денис Борисович. Вблизи он выглядел ещё породистей. Костистое умное лицо портили только уши – большие, вялые, с набрякшими мочками.

– Аристо́-тель, нах! – словно пивной кружкой об стол, припечатал я, чтобы сказать хоть что-то. Ну, и заодно показать, что не лыком шит.

– Хе-е.. – во влажных телячьих глазах Гапона заиграл бес. – А может, зря вы, господа, от компании наших прелестниц отказались? Хотите, вернём их за стол? Пусть, так сказать, своим видом украшают…